В послевоенной Германии люди много смеялись и танцевали — несмотря на разруху и чувство вины Как это было возможно, объясняет Харальд Йенер, автор книги «Волчье время»
Не так давно на русском языке вышла книга немецкого журналиста Харальда Йенера «Волчье время». Schön даже публиковал из нее большой отрывок. Однако показанный автором образ послевоенной Германии оказался так непривычен, что главред Schön Дмитрий Вачедин решил поговорить с ним подробнее. Интервью было опубликовано на «Медузе» и теперь выходит в нашем издании.
Вы пишете: сложно представить, что испытывали немцы, когда одно за другим вскрывались преступления нацизма. А мне кажется, те, кто родился в Российской Федерации, способны кое в чем их понять. Вы сами замечаете некоторые параллели?
Параллели — дело сложное. Я не хочу соотносить даже нынешнюю Россию с нацистской Германией. Как бы ни были жестоки и неправильны действия Путина, я все равно не думаю, что построенную им систему можно сравнить с режимом Гитлера. Масштаб преступлений был иным, в стране расцвел невероятный расизм, людей уничтожали планомерно и целенаправленно. Однако могу себе представить, что часть российского общества пережила состояние шока, когда открылись те военные преступления, которые совершались в Украине. И все же я не считаю, что в России сейчас есть те же основания для коллективного стыда, какие существовали в Германии 1945 года.
Вы в своей книге описываете механизм «вытеснения» («Verdrängung») как стратегию выживания в условиях, когда реальность слишком жестока. «Вытеснение», по вашим словам, стало не просто способом справиться с травмой, а буквально новой идеологией. Но и сегодня, когда люди устали от войны, такое «вытеснение» можно увидеть буквально повсюду.
Да, конечно. Я вижу, что люди избегают думать о том, что происходит на войне. Убегают в развлечения, в компьютерные игры. Пытаются наслаждаться жизнью, как будто ничего не случилось. Не смотрят в определенную сторону.
Как я понимаю, этот механизм спас психику миллионов людей.
В послевоенной Германии — определенно. Чтобы жить дальше, людям пришлось положить на самую дальнюю полку то, что произошло. Например, собственное участие в убийствах шести миллионов евреев и преступлениях на Восточном фронте в СССР. Думаю, если у тебя есть дети, если ты желаешь научить их тому, что такое хорошо и что такое плохо, дать им некий моральный ориентир, то важно действовать так, как будто в некоем общем смысле ты невиновен, забыть, что при нацизме ты действовал абсолютно аморально. Речь даже не идет об активном участии в преступлениях: голосовать за Гитлера, до конца режима сохранять ему лояльность, смотреть в нужный момент в нужную режиму сторону — это громадная вина. Чтобы жить, необходимо было ее вытеснить.
Вы пишете о том, что немцы после войны пытались уйти от больших целей и глобальных задач, сокращая зону своей ответственности до пределов своего дома (если он остался) или даже своего тела: своя одежда, пара книг, кровать, на которой можно спать, может быть, маленький участок земли, на котором можно выращивать овощи. Короче говоря, с головой погружались в частную жизнь.
Именно так. То, что осталось от Германии в 1945 году, с трудом можно назвать обществом. Нацисты уничтожили демократическое сообщество граждан, заменив его массовым народным телом диктатуры, которое, к счастью, разгромили союзники. А так как страна была оккупирована [союзниками], по сути, не осталось государства, за которое можно было нести ответственность. Пришлось отступить до размеров себя, своей семьи, может быть, ближайших соседей.
Поэтому я и назвал книгу «Волчье время»: как волки несут ответственность за себя или свою стаю, так и послевоенный немец самым радикальным образом остался предоставлен самому себе. Заботиться о себе было необходимо для выживания: поначалу надо было бороться буквально за еду. Кроме того, люди чувствовали, что они бессильны как-то повлиять на то, как будет выглядеть их общество. Эта безнадежность тоже способствовала уходу в себя.
Меня заинтересовала часть книги о женской эмансипации — как я вас понял, после войны настало время сильных женщин, которые неохотно уступали свою новообретенную роль возвращавшимся с фронта или из плена мужчинам.
В 1945-м в Германии, как и в СССР, большинство мужчин были на войне, в плену или мертвы. В конце войны вся экономика держалась на женщинах. Немецкие города были городами женщин — они делали все, для чего раньше были нужны мужчины. И в послевоенное время они тоже научились жить в состоянии хаоса и заботиться о себе и своих детях.
Вместе с детьми они организовывали своеобразные банды, survival teams, которые не гнушались идти на преступления, чтобы пережить непростые времена. Они воровали и разбойничали, матери не стеснялись посылать на грабежи детей, поскольку тех сложно было наказать. Детские дома были переполнены, так что детей просто перестали арестовывать: их некуда было девать. Дети и матери еще ближе сплачивались и превращались в эффективные команды.
Такова была ситуация, когда возвращались измученные, измочаленные, депрессивные, истощенные физически и психически мужчины, которые требовали своего места главы семьи. И женщинам, естественно, это не нравилось: они уже стали самостоятельными и сильными. И детям это тоже не нравилось — особенно сыновьям. Сыновья смотрели на отцов, которые за годы отсутствия от них отдалились, и не понимали, с чего эти люди начинают тут командовать.
Так что между мужчинами и женщинами в то время возникало множество конфликтов. С одной стороны, большое количество вдов, с другой стороны, даже пережившие войну пары нередко подавали на развод. Все это приводило к тому, что после окончания войны множество людей искали себе новых партнеров — разными способами получали новый опыт, о морали в конце войны уже никто не заботился. Характерны были свободная любовь и краткосрочные связи. А примерно с 1949 по 1952 год пошла гигантская волна новых свадеб: к тому времени женщины подустали от самостоятельности. Так что через пару лет институт семьи возродился.
Вы пишете, что это было время вечеринок и танцев, которые организовывались фактически среди руин. Несмотря на то что мужчин было мало, в Германии и особенно в Берлине танцы проводились нон-стоп с диким ажиотажем.
Ощущение катастрофы, страха и смерти не приводит к тому, что люди хотят меньше праздновать и посещать вечеринки — скорее происходит обратное. Близость смертельной опасности у некоторых приводит к желанию наслаждаться жизнью по полной. То есть страх и депрессия, с одной стороны, и расслабление, с другой, — они находятся в прямой связи и взаимно друг друга укрепляют.
В послевоенной Германии была настоящая танцевальная эпидемия. Люди просто погружались в раж, пили алкоголь и пускались в разные авантюры. Когда я узнал об этом, я был страшно удивлен — об этом просто не принято было говорить. В Германии рисовали весь этот период черной краской как депрессивное мрачное время. А о том, что одновременно люди много смеялись, праздновали и пили — об этом все забыли. И это, конечно, тоже связано с чувством вины: сложно признать, что люди так беззаветно расслаблялись несмотря на все, что натворили несколько лет назад.
Это и мое главное открытие в вашей книге. Я тоже смотрел на послевоенные годы как на мрачное безвременье, которое сменилось ультраконсервативными и религиозными 1950-ми — временем экономического благополучия, «хайматфильмов» и гомофобных законов. А получается, до него был короткий период свободной, космополитичной (в стране было множество иностранцев) и празднующей нон-стоп Германии, больше похожей на наши дни, чем 1950-е.
Все так, но, конечно, были и реакционеры. Были старые нацисты, которые говорили, что не имели никакого отношения к тому, что происходило раньше. Однако да, большинство проходило через опыт свободы и открытости. Будущее было туманно. И самые смелые, свободные и готовые к приключениям люди наслаждались этим временем и приобретали различный опыт. Они мечтали о новых формах существования общества. Да, горизонт планирования сузился до нескольких дней, но чувство, что ты ни перед кем больше не должен отчитываться, дарило небывалое ощущение свободы после всех лет мрачной диктатуры. В 1950-е годы все это повернулось вспять.
Мужчины вернули себе страну?
Да, точно. Церкви требовали введения цензуры и так далее. Но все-таки образ 1950-х как однозначно реакционного и затхлого времени тоже не совсем справедлив. Это мы, мое поколение, так воспринимали его, потому что мы боролись с нашими отцами. И тогда тоже было много людей, рассуждавших вполне по-авангардистски. Был экзистенциализм. Люди много слушали джаз. Они не были такими веселыми, как хиппи, которые пришли им на смену, они были все-таки подепрессивнее. Но рефлексировали о происходящем они явно не меньше.
Вы посвятили целую главу политическим мигрантам, которые вернулись в Германию после войны, и тому, как их встречали оставшиеся. А те, кто остался в стране, говорили им примерно так: мы жили тут эти годы, мы страдали, вы не имеете права что-то нам рассказывать. Тут я тоже вспоминаю о людях, которые покинули Россию по политическим причинам и надеются вернуться, чтобы принять участие в создании новой страны. Расскажите немного о том, как мигранты возвращались в Германию.
Происходило то, что и вы сами, скорее всего, почувствуете, когда вернетесь, — полное непонимание. Реэмигранты, как их тогда называли, возвращались с вообще-то оправданным чувством, что они представляют собой лучшую Германию, чем оставшиеся. И союзники часто использовали их в качестве своеобразных воспитателей для жителей страны. Уехавшие писатели — Альфред Дёблин, Стефан Гейм, Клаус Манн — возвращались назад и работали по заказу французской или американской пропаганды над распространением демократических ценностей в Германии. Они ожидали, что встретят открытую публику, которая только и ждет, чтобы воспринять новую информацию.
Но, конечно, это было не так. Их не принимали как людей, которые провели тяжелые годы за рубежом, а теперь выступают в роли моральных авторитетов. То есть с двух сторон было сильное разочарование. Это особенно касалось Томаса Манна: многие ждали возвращения лауреата Нобелевской премии и были разочарованы теми подозрениями, которые он испытывал к своей родине. Он посетил Западную Германию всего один раз и, кажется, гораздо лучше чувствовал себя в ГДР. В ФРГ это вызвало невероятное возмущение.
Так что реэмигрантам, особенно тем, кто работал в системе денацификации, пришлось нелегко.
Тем не менее из этих совершенно разных людей, из бывших нацистов, бывших антифашистов, бывших жителей Восточной Пруссии, которых изгнали из их домов, реэмигрантов и так далее, удалось за два десятилетия создать новое общество. Как это получилось?
Лучше спросить, где это получилось, потому что общество не складывается, когда люди читают Конституцию или труды по политической философии. И это общество возникло, например, на черном рынке послевоенных лет, когда бывшие члены гитлерюгенда вдруг увидели, насколько относительны те ценности, которые раньше им казались незыблемыми. Кинжал СС, на который они раньше молились, теперь стоил несколько блоков сигарет — настоящей валюты послевоенных лет. Lucky Strike вступил в их головах в борьбу с мистическим ореолом СС и выиграл эту борьбу.
Кроме того, для успеха на черном рынке необходимо хорошо понимать людей и относиться к ним без больших ожиданий. Так возникало новое скептически настроенное общество, у которого существовал иммунитет против идеологий и громких фраз. А еще в этой новой, уменьшившейся Германии, где осталось совсем мало ресурсов, должны были уживаться немцы, стекавшиеся сюда со всей Восточной Европы, и местное население — и между ними вспыхивало множество конфликтов и ненависти. Эти конфликты и, например, вопрос компенсации тем, кто потерял все имущество, удалось вывести на уровень политической и парламентской борьбы. Тогда немцы осознали, как важна демократия для того, чтобы группы в обществе смогли защитить свои интересы.
А как удалось убрать противоречия между бывшими нацистами и антифашистами? В будущей России, как бы она ни выглядела, тоже будут сосуществовать те, кто поддерживал войну, и те, кто был против нее.
Это получилось, потому что произошло то, что мы, будучи молодыми, презирали — проведение черты, за которой объявлялась всеобщая амнистия. Мы просто не будем вспоминать и смотреть, кто что делал в прошлом. Да, проводились какие-то судебные процессы по военным преступлениям, но в обществе существовало непроговоренное соглашение: мы не говорим о прошлом, мы строим новую страну. И если старые нацисты прекращали открыто мечтать о Гитлере и распространять свою пропаганду, к ним относились с принятием.
Это можно рассматривать как слепоту, как попытку сделать слишком удобно, но это привело к тому, что в одном офисе работали антифашисты, бывшие нацисты и евреи, которые подвергались преследованиям. Были съемочные группы, в которых оператором был вернувшийся из концлагеря еврей, а режиссером — бывший нацистский пропагандист. Если ты высокоморальный человек, тебе сложно принять тот факт, что молчание помогает построить новое общество. Однако, как ни фатально, все было именно так.
