Как эмигранты возвращались в послевоенную Германию перевоспитывать немцев — и что из этого вышло Отрывок из книги Харальда Йенера «Волчье время»
В издательстве Individuum вышла книга немецкого историка Харальда Йенера «Волчье время. Германия и немцы: 1945-1953» (название на немецком — «Wolfszeit»), описывающая период, который, по словам автора, по-прежнему остается «белым пятном в исторической памяти» Германии. В главе «Перевоспитатели» он рассказывает историю знаменитых эмигрантов, вернувшихся на историческую родину, чтобы вместе с победителями заниматься исправлением немецкой нации. Одним из них был берлинский писатель Альфред Дёблин, автор романа «Берлин, Александерплац».
В Баден-Бадене, осенью 1945 года по поручению французов открыл бюро по денацификации Альфред Дёблин, автор знаменитого романа «Берлин, Александерплац», который, будучи евреем, вынужден был в свое время эмигрировать, а теперь вернулся назад. Оно располагалось в конфискованном гранд-отеле «Штефани». Дёблин, уже в возрасте 68 лет, каждое утро являлся туда в своем элегантном французском мундире и во исполнение поручения Парижского министерства информации приступал к реорганизаци и демократизации духовной жизни. Эта задача включала, по его представлениям, создание литературного журнала, который он назвал Das Goldene Tor («Золотые ворота»). На первой странице красовалось стилизованное изображение сан-францисского моста Золотые Ворота, что само по себе уже было довольно странным для финансируемого французской стороной печатного органа. Дёблин с воодушевлением принялся за работу: реанимировал старые контакты, писал письма, готовил репортажи для радио Südwestfunk и проверял приготовленные к печати рукописи немецких авторов. Это и стало камнем преткновения. Он выступал в роли цензора. Бывшие его коллеги воспринимали это как унижение и возмущались. Когда он во Фрайбурге выступил перед небольшой группой писателей с призывом к сотрудничеству и пригласил их в свою газету, он почти физически ощутил исходившую от них глухую ненависть, которая вскоре выплеснулась наружу.
«Я чувствовал, это будет непростая задача, ведь передо мной сидели разочарованные, некогда высокомерные немцы, и надо было отталкиваться от прежних, старых добрых общих знаменателей. С какой безмолвной враждебностью они меня тогда слушали, и как у меня застревало в горле каждое слово! Трудно, почти невозможно было воспламенить эти сердца. Не дождавшись ответа, я стал обращаться к каждому отдельно с просьбой высказаться по поводу моего предложения. Хотя почти не сомневался в том, что ответ будет отрицательным. И тут их прорвало: они не желали быть коллаборационистами, сотрудничать с какими-то там французами, они хотели идти своим прежним, единоличным, диким национальным путем. Многие говорили очень эмоционально, дрожа от возмущения и негодования».
Дёблин был изумлен. Он не мог понять, почему оккупационная власть после войны, жертвой которой стали миллионы и миллионы людей, не может позволить себе цензуру хотя бы на некоторое время, на некий переходный период. Видимо, они думали, что он считает себя лучше них. А разве он не был и в самом деле лучше них?
В 1947 году Дёблин собрался с духом и отправился на несколько дней в свой любимый Берлин, чтобы выступить с докладом перед старыми друзьями и читателями в замке Шарлоттенбург. Он даже на это мероприятие явился в своем французском мундире. Из принципа. И упрямства. Он любил этот мундир.
Когда Дёблин вошел в зал, публика встретила его восторженными аплодисментами. Вернулся автор самого знаменитого романа о Берлине! «Но потом вдруг неожиданно воцарилась тишина, — вспоминал об этом писатель Гюнтер Вайзенборн. — Мужчина, появившийся на пороге зала, и в самом деле был Дёблином, но это был французский майор в форме. Аплодисменты растерянно смолкли. Сердечность сменилась холодной вежливостью… и никто не произнес приветственных слов, которыми следовало встретить берлинского писателя. Мы ничего не имели против французских офицеров; мы все были лично знакомы со многими из них, но тут была совсем другая ситуация: неужели это действительно наш Дёблин?.. Конечно, многие немцы сотрудничали с американскими, русскими, английскими или французскими военными властями. Но большинство из них уже сняли свою военную форму или надевали ее лишь в особых случаях. Как бы то ни было, Дёблина приняли как чужого, и он вскоре уехал». Человек, называвший Берлин «родиной всех своих мыслей», окончательно лишился этой родины.
Вряд ли кто-нибудь из слушателей знал, что в такой же французской форме покончил с собой 25-летний сын Дёблина, которого им с женой во время своего бегства в Америку пришлось оставить во Франции. Оказавшись отрезанным от своей французской воинской части, Вольфганг Дёблин, необычайно одаренный математик, чтобы не попасть в плен к немцам, застрелился в сарае неподалеку от вогезской деревни Усра.
<…>
Эксперимент в области перевоспитания немцев для реэмигранта Альфреда Дёблина закончился печально. Итог его деятельности в качестве «майора пропаганды» после нескольких лет оккупационного режима объективно выглядел совсем недурно. Журнал «Золотые ворота» держался гораздо дольше, чем другие подобные издания; Дёблин успешно основал Академию наук и литературы в Майнце, наладил литературную жизнь во французской зоне и многое сделал для распространения французской культуры в Германии. Когда он в 1948 году в возрасте почти семидесяти лет ушел в отставку, французское правительство выплатило ему необыкновенно щедрое единовременное пособие: семь миллионов франков, что приблизительно составляло 21 тысячу марок. Это признание его заслуг, наверное, наполнило его гордостью и благодарностью; однако вряд ли это укрепило его надежду на то, что Германия когда-нибудь снова станет его родиной. Дёблин чувствовал себя моряком, потерпевшим кораблекрушение, «чужим гостем», окруженным стеной непонимания, каким предстал перед публикой во время своего доклада в замке Шарлоттенбург. Его собственные литературные успехи были более чем скромными. Радиокомментарии, представлявшие собой типичную для Дёблина смесь гротескного юмора и чрезмерного пафоса, не находили должного отклика у слушателей. Его великолепная автобиография «Путешествие по волнам судьбы», опубликованная в 1949 году, продавалась так плохо, что издатель утешал автора словами: «Возможно, в этом виновато время — в том, что ваши прежние читатели перестали понимать ваши книги». На самом же деле виноват был изменившийся угол зрения автора.
После двенадцати лет эмиграции писатель увидел свой народ со стороны, и его неприятно поразило это зрелище. Он, у которого было столько времени для раздумий и печали, увидел, «что люди мечутся взад-вперед посреди руин, как муравьи в разрушенном муравейнике, возбужденные и одержимые жаждой труда, и их главное огорчение состоит в том, что они не могут сразу же накинуться на работу из-за отсутствия материалов и директив… Гораздо легче будет заново отстроить их города, чем заставить их осознать то, что они узнали, и понять, почему это всё произошло». Слова «заставить их осознать» выдают неприятный воспитательский угол зрения. А многие не желали, чтобы их перевоспитывали, во всяком случае такие, как он, немец, независимо от того, есть у него французский паспорт или нет. Его постепенно оттеснили на задний план и на радио Südwestfunk. Его эфирное время, передачу «Современная критика», передали не кому-нибудь, а Фридриху Зибургу. Для Дёблина это была своего рода черная метка. Зибург, будущий заведующий литературным отделом Frankfurter Allgemeine Zeitung, был начитанным романистом и блестящим консервативно настроенным мыслителем, но в Третьем рейхе служил в министерстве иностранных дел, которое возглавлял Иоахим фон Риббентроп, в качестве советника посольства в Париже и нацистского пропагандиста. Французы лишили его права печататься до 1948 года. Когда войска Вермахта вошли в Париж, Дёблину, нашедшему там вторую родину, пришлось бежать дальше — сначала в Нью-Йорк, потом в Лос-Анджелес. И вот Зибург выкурил его с радиостанции!
Не пользовался популярностью Дёблин и у других реэмигрантов. Большинство из них держали по отношению к нему дистанцию, потому что он, еврей, в эмиграции стал истовым католиком, что в глазах многих товарищей по несчастью было предательством. Так Дёблин, который считался политически ненадежным типом, талантливый насмешник, который всегда избегал громких слов, оказался один между жерновами больших коллективов: «Он боролся под разными знаменами, — писал Людвиг Маркузе в 1953 году в нью-йоркской газете Aufbau, — и стал самым знаменитым дезертиром своей эпохи. Сегодня он — католик. Как раньше был евреем, берлинцем и почти коммунистом. Он сносил разных мундиров больше, чем кто-либо другой, потому что был самым неприкаянным немцем последних десятилетий, ходячим антонимом оседлости». В следующем же предложении Маркузе предложил выдвинуть Дёблина на соискание Нобелевской премии. Тот, однако, к тому времени уже пять месяцев жил за пределами ФРГ. 28 апреля 1953 года он по всей форме обратился к федеральному президенту Теодору Хойсу с заявлением о намерении покинуть страну и второй раз отправился в эмиграцию.
Семидесятипятилетний писатель к тому моменту был уже так слаб, что его на носилках отвезли на вокзал, где он вместе с женой ждал поезда, сидя на ветхом, шатком стуле, поставленном на перроне. Через два с половиной года, когда он умер, его похоронили рядом с его сыном в вогезской деревне Усра, где тот застрелился, чтобы не попасть в плен к немцам. Один из величайших писателей, рожденных Германией, не хотел даже быть похороненным в этой стране. А еще через три месяца там же упокоилась его жена Эрна, которая добровольно ушла из жизни, отравившись газом в своей парижской квартире.
В Берлине книгу можно купить, например, в магазине «Бабель».