Я в городе, где никому не надо ничего объяснять Айгель Гайсина — о жизни в Берлине, бумажных письмах, страхе, разъедающем душу, и о том, почему АИГЕЛ не народная группа

В преддверии берлинского концерта Дмитрий Вачедин поговорил с Айгель Гайсиной, а Дашу Глобина пофотографировала ее после весеннего дождя.

Как получилось, что ты оказалась в Берлине?

Мы уехали из России, потому что нам запретили работать. Мы собирались оставаться до последнего и работать до последнего — просто собирать людей на наших концертах, чтобы они почувствовали, что не одни в этом кошмаре. Илья думал, что мы достаточно незаметные, чтобы пройти ниже радаров — у них не хватит мозгов нас запретить. Но уже в сентябре 22-го года нам перекрыли воздух и стали отменять концерты.

Это из-за ваших антивоенных заявлений?

Да, и до нас дошли руки. У нас с 24 февраля в соцсетях висело антивоенное заявление, потом перед концертами стали требовать подписать бумажки о том, что нам запрещено говорить со сцены — а я так просто не могу. Я успела вырасти в свободное время, жила без всякой самоцензуры, никогда не думала, что мне придется держать язык за зубами. А тут после поста в инстаграме мне звонит мама и говорит: «Что ты творишь? Ты понимаешь, что они с тобой сделают? У тебя же ребенок!» У меня было два поста. Один пост в результате я оставила, а второй удалила, потому что первый — административка, а второй — уголовка. Удаляю пост и думаю: «Что я сейчас делаю? Удаляю пост, в котором говорю о своих чувствах? И это что, моя страна? Я тут собираюсь ребенка растить?» То есть, конечно, я не буду жить в стране, где меня заставляют молчать.

И вы сразу уехали в Германию?

У нашего друга в Турции освободилась комната, так что мы с дочкой решили пересидеть в Турции, пока ждем визу в Берлин. Полгода там живем, ребенок ходит в школу, постоянно солнце и фруктики, я чувствую себя всесильной — мне море по колено, я вообще все могу, забыла про депрессию. Прошлым летом наконец переезжаем в Берлин, и первое время я тут работаю, не выходя из дома — нужно было закрыть много проектов. Закрываю проекты, потом начинается бюрократия и беготня с бумажками, этот этап тоже прохожу на адреналине. Пока решаю вопросы, начинается зима — и тут меня накрывает жуткая депрессия. Я сижу в ужасе. Оглядываюсь по сторонам и понимаю, что привезла ребенка в темное место, где я просто выйти из дома не могу. Думаю: господи, почему я выбрала эту страну? Почему такой сложный язык? Может быть, я в своей погоне за свободой испортила жизнь своему ребенку? В таких терзаниях проходит зима, потом выходит солнышко, я снова смотрю по сторонам — и ощущаю, что счастлива. То есть все внутри пересобралось, я привыкла и приняла — и понимаю, что это очень классное место.

Все как в меме, когда выходит солнце, и берлинец говорит: I am no longer mentally ill.

Так и есть. Для меня сейчас это какое-то идеальное место. Может быть, потому что антидепрессанты хорошо действуют. Но это просто Вавилон, тут тусовка людей со всего мира — мы разговариваем на всех языках, перемешиваем все языки. Ощущение, что ты принадлежишь всему миру, и весь мир принадлежит тебе. И ты дома — в таком широком значении. Я даже забастовки на транспорте воспринимаю с восторгом. Типа, чуваки, вы бастуете, вы протестуете, вы орете — у вас есть возможность защитить свои права. Я пыталась это делать в России в тех местах, где работала — на радио, например. Если мне что-то не нравилось, я сразу об этом заявляла и пыталась что-то изменить. Говорила: «Поднимите зарплату, я не буду работать за такие деньги» или «Мне нужно окно в кабинете». Какие-то вещи, которые делают жизнь нормальной, чтобы не превратиться в угрюмого несчастного человека. Но чаще всего, вступаясь за свои права, я была в одиночестве. А тут я увидела, что все люди так живут! Они выходят на улицу и говорят: так не честно, мы так не ходим.

Поправь меня, но вообще тема справедливости — это твоя тема. У вас же первый альбом был про несправедливый суд над твоим парнем.

Да, российский суд просто разрушает жизни, включая жизни людей, которые работают в этой системе. Нет адвокатуры, адвокаты — это просто статисты, которые ничего не решают. Прокурор и судья уже обо всем договорились, дело никто не читает, все копипастят туда-сюда. Чтобы не сойти с ума, ты обрастаешь толстой кожей. Муж моей знакомой, следователь, получил повышение в тот момент, когда судили моего парня. Он после работы каждый день идет в баню и бухает, потому что ему надо как-то снимать это напряжение. Все находятся в этой липкой отвратительной фигне, которая разъедает душу. И ты постепенно деградируешь. А сейчас во время войны все стало еще хуже. И уехав из страны, в которой нет никаких правил, я оказалась в Германии, где море правил, и сначала боялась — вдруг я сразу все правила нарушу? И оказалось, что мне комфортно в системе, где есть четкие правила. Хотя вести переписку бумажными письмами очень непросто, я еще не достигла нужного уровня просветления, чтобы на все отвечать.

А нет обиды, что сейчас, когда после «Слова пацана» вы стали народной группой, вы не в России, где у вас большинство слушателей?

Мы не народная группа.

У вас первое место в мире по шазаму!

Это ничего не значит, нет никаких иллюзий — все забудется так же, как сейчас вспыхнуло. У нас же была похожая история с песней «Татарин», которая завирусилась. Недавно в одной из постсоветских стран у нас был концерт, и нас явно пригласили как группу этого хита из «Слова пацана». Нас встретила большая машина, мне вручили большой букет цветов — мне казалось, ждали не меня, а какую-то другую певицу, в платье, с губами и волосами. Организаторы попросили нас два раза исполнить песню из сериала, потому что они «все промо строили на этой песне». И я выхожу на сцену и понимаю, что тут половина — наша аудитория, а половина — залетные чуваки, с которыми непонятно даже, как разговаривать и чего они ждут. И это мешает.

Но концертов было бы больше.

Я никогда не была фанаткой концертов как таковых. Я фанат написания музыки — люблю сочинять ее, придумывать тексты, записывать голос, ковыряться с этим сто миллионов часов. Я интроверт, на сцену меня вытащил Илья, я втянулась, и мне очень нравится, особенно сам процесс. Но жалеть о том, что в России мы бы сейчас собрали стадион, мне не хочется — мне этот стадион не особо нужен. Другое дело, что я сейчас гораздо профессиональнее пою и выступаю, чем когда мы только появились. Только я доросла до серьезного уровня и могу показать, как научилась, — в России у нас тут же все закончилось. Еще наши концерты хороши, потому что мы живем с Ильей в разных странах, видимся редко, мы не заездили песни на репетициях и песни для нас самих звучат очень свежо.

Ты упомянула, что Берлин — это такой Вавилон, и про международные тусовки. А как на тебя тут смотрят? Как на россиянку? Татарскую певицу?

Я наконец-то обрела то место, где не надо себя никак позиционировать и кому-то что-то объяснять. Я просто музыкант, просто человек, просто здесь нахожусь, мы шутим и смеемся — или переживаем, если на родине происходят страшные события, и пытаемся помогать. Тут никого не удивляет, что ты артист, и не надо за это оправдываться, тут все артисты, которые откуда-то приехали. Но да, я сильнее здесь ощущаю свою первую идентификацию — и это Татарстан, Казань, то, что я татарка. Я много лет хотела переехать в Москву, потому что так удобнее было с концертами, но сначала помешала пандемия, потом мы уехали в эмиграцию, и я вместо Москвы оказалась здесь. И, наверное, это к лучшему.