Тегель. Зал ожидания Репортаж из бывшего берлинского аэропорта, в котором живут 4 тысячи украинских беженцев

Берлинский законсервированный аэропорт Тегель — первый адрес для приезжающих в Германию украинских беженцев. Посторонним туда не проникнуть: все, что происходит в Тегеле, скрыто от глаз обычных горожан. Лишь иногда чрезвычайные события, например недавний пожар, при котором сгорел целый павильон на несколько сотен человек и чудом никто не погиб, оказываются в новостях. Тегель считается «лагерем временного содержания», но люди живут там годами: попасть в Тегель проще, чем выбраться из него.

Зинаиде Орловой удалось получить разрешение на пребывание и съемку в Тегеле. Сегодня мы публикуем текстовую версию ее репортажа, скоро на сайте Schön появится и фильм.

— Если бы мы знали, что здесь [придется] так месяцами жить, мы бы никогда в жизни не приехали! Какой же это лагерь временного содержания, если некоторые живут больше года? Почему нам сразу не сказали, что вы здесь надолго? Мы бы тогда собрали вещи и уехали. 

— Зачем так говорить? Есть плюсы и минусы. У меня сын заиграл на рояле, до этого не играл. Тут есть танцы, баскетбол, волейбол. 

— Девушка, вы откуда? 

— С Тернопольской области. 

— Давайте не будем, девушка, Тернополь не бомбят. Что вы вообще здесь делаете? Вы приехали получить пособие! 

— Что вы так кричите? Мы не хотели уезжать, у нас просто такая причина появилась. У меня сын, мы выехали до его восемнадцатилетия за три дня. А то бы его не выпустили. Что я буду делать с ним в Украине? Ни учиться толком, ни развиваться. У меня брат с самого начала воюет, я знаю, что это такое. Пускай сын посмотрит, как другие люди живут, он до того не был за границей. Мы планировали ему здесь работу найти, но нам попался один волонтер, сказал — ты молодой парень, учись, развивайся. Если пойдешь на работу, будет деградация, ты не захочешь учиться. А потом вернешься в Украину другим человеком.

— Да, я тоже здесь в теннис играла, но это все зачеркивается. У нас тут в пожаре лекарства сгорели, деньги сгорели, документы сгорели. 

— У меня тоже все сгорело. Но нам же тут помогают. Немцы могли просто не принять. 

— Не треба нас было звати. А зачем нам предлагали? Помощь, прием… 

— Ну крыша над головой есть, есть дают. Люди пришли, живут на всем готовом, еще жалуются. Мы приехали на чужую землю. Могли поселить в казарме, поселить в хлеву на сене. А им дают теннис, баскетбол, музыку, людей, которые поддерживают. И в душ сколько хочешь ходи, и сколько хочешь стирайся. И это все бесплатно, и еще сверху деньги платят. А они жалуются и обсирают. Автобус 24/7 ездит, возит наших людей.

— Я не хочу на автобусе, я хочу выйти и пойти ногами, а меня не выпускают. 

— Идите в мою хату в Украине жить, у меня хата пустая, идите! Нельзя только гнать на Тегель. Вы что, не понимаете, что это чужая земля? Мы тут гости. Нам помогают. Мы спалили Тегель, а получается, немцы виноваты.

— А вы уверены, что мы спалили? 

— А что, немцы сами подпалили и теперь делают рекламу, чтобы их снимали? Вот тут видно, какие мы украинцы. У нас нет единства. Мы ругаемся на другую нацию. Нам сперва надо себя на место поставить. Не жарили бы в комнате картошку, не сгорел бы Тегель.

Пожар

Произошедший 12 марта в зоне А1 пожар, разрушивший временное жилье, в котором жили семьсот украинцев, вызвал бурю негодования и как будто выявил сразу все накопившиеся претензии беженцев. В зоне B для них организован так называемый «Бутик» — место, куда немцы, узнав о пожаре, стали приносить подержанные вещи. Но погорельцев это не утешило — представитель берлинского Управления по делам беженцев (Landesamt für Flüchtlinge) Саша Лангенбах не может спокойно пройти по территории лагеря. Беженцы ловят его на улице, чтобы пожаловаться не только на ущерб от пожара, но и на прочие трудности: 

— Паспорта сгорели, лекарства сгорели, вещи сгорели. Мы оба заболели, здесь таблетку не выпросишь. Говорят, идите к домашнему доктору, а это для нас невозможно. Дали компенсацию 294 евро на двоих. Кормят отвратительно, все соленое. Честно говоря, издевательство.

— А что сказали соцработники? — спрашивает Лангенбах. 

— Осел ходит по кругу. Вот и нас так водят по кругу — идите туда, туда, и ноль, аллес. Ничего не хотят делать.

— Давайте организуем встречу, с переводчиком, чтобы мы могли пообщаться, составить список, что у кого пропало. 

— Назовите точное время! Я народ подыму. Я — бывший майор Вооруженных сил Украины!

— Подождите, мне сперва нужно это организовать. 

— Ну вот, как всегда. 

Пожар начался в зоне А1, пострадали также зоны A2 и A3. Из-за чего он начался, точно никто не знает. «Я не полиция, — комментирует Лангенбах. — Но мы точно знаем, что возгорание началось внутри, не снаружи». 

«Дочка делала зарядку на полу, — рассказывает Любовь из Херсона. — А я лежала на кровати. И она мне говорит: «Мама, мы горим». Я не поверила, подумала, это на улице какое-то учение. 

«Нет, мама, правда, дым идет!» Горела стена вверху в отсеке напротив нашего. Я по дороге схватила накидку, что у меня на кровати висела. Одела, выбежала, развернулась — а все, шалаша нет. Пожара как такового не было, все просто расплавилось. И был большой черный дым. Мы слышали четыре взрыва — говорят, это были газовые баллоны. И там, где они взрывались, было пламя. Поэтому мы, когда закончился пожар, говорим: пустите нас забрать свои вещи. Мы из Херсона привезли посуду Цептер, 70 лет гарантии — она не горит, пусть она будет черная от сажи, но я смогу ее забрать. Компьютер — системный блок можно забрать, там наша память, наша жизнь. Ключи от квартиры. Документы на ту несуществующую квартиру, которую разбомбили в Херсоне. Сейчас я не могу даже доказать, что у меня что-то там было. Они говорят — если вам не нравится, собирайте вещи и уезжайте. А вещей нет — какие вещи собирать?»

— Все бульдозером в кучу снесли, даже асфальт помыли, теперь ничего не докажешь. 

— У ребенка была истерика, кто нам это компенсирует…

— У нас деньги сгорели в пожаре, все, что мы привезли с Украины. Пожар состоялся, техника безопасности не соблюдалась. Значит, руководство Тегеля должно возместить все убытки. Люди не хотят получить это через год, через два. Надо купить лекарства, надо купить какую-то одежку, а не ходить побираться как бомжи.

— Я все понимаю, — комментирует Лангенбах. — Но сгоревшие деньги сложно обсуждать. Сколько было денег? 100 евро или 10 тысяч? И если я даже прямо сейчас выдам им компенсацию, очень быстро обнаружится, что и у других в пожаре тоже пропали огромные суммы, драгоценности и так далее…

Многие жители лагеря склонны обвинять в пожаре рома — якобы они готовили еду в палатке, что запрещено правилами техники безопасности. Рома на это говорят, что такого быть не может: «Мы и так тут на птичьих правах, а если будем готовить, то нас точно выгонят». Рома с украинским гражданством здесь порядка 15%. С ними, действительно, есть проблемы — на моих глазах к Лангенбаху подходит семья, которую выгнали из Тегеля за плохое поведение: в лагере действует система штрафных баллов за драки, распитие алкоголя, наркотики и так далее.

— Помогите, уже месяц живу на улице! Вчера спали в машине у знакомых! Поговорите — может быть, возьмут меня обратно с маленькими?

Чиновник говорит, что сделает все возможное, но ничего не гарантирует, поскольку семья получила уже третье предупреждение. 

— Сама эта женщина нормальная, но ее сыновья-подростки… Это ад. 

Мы разговариваем в зоне С — это, собственно, терминал С бывшего аэропорта Тегель, где когда-то пассажиры толпились в очередях на лоукостеры. Попасть сюда можно только на автобусе 410, который каждые 10 минут ездит от метро. При выходе из автобуса охранники сразу просят показать карточку с QR-кодом — в Тегель просто так попасть нельзя. Администрация ввела эту меру безопасности из-за того, что поначалу наплыв беженцев вызвал интерес людей с криминальными целями. «Когда к украинской женщине на вокзале подходит некто и предлагает пожить у него, мол, есть диван, а дальше… Нет, этого мы не хотим», — говорит Лангенбах.

Здание аэропорта, построенное в середине семидесятых в стиле брутализм, пустовало с конца 2020 года. Во время пандемии аэропорт превратился в городской центр вакцинации, а на работу туда взяли оказавшихся в вынужденном простое представителей свободных профессий — музыкантов, художников и прочих деятелей культуры. Некоторые из них работают ныне соцработниками Тегеля. В здании сперва планировали построить университетский кампус, потом — культурно-развлекательный центр, пока весной 2022-го оно не было переоборудовано в пункт временного размещения беженцев из Украины. Сейчас в терминале С живут люди с серьезными болезнями, например те, кому для передвижения необходима инвалидная коляска. Здесь же сидит администрация, регистрируют новоприбывших — и люди с чемоданами выглядят очень естественно на фоне старых табличек «выдача багажа», «транзитный рейс», «паспортный контроль». Большая часть беженцев — с востока и юга Украины. Кто-то бежал с оккупированной территории через Россию, кто-то — через Львов и Польшу.

Несколько монологов беженцев

Роман из Херсона: 

— Я уже год здесь. Мы спали с братом в комнате, мать забегает и говорит: «Смотри, что в Новой Каховке происходит». А мы в Малой Каховке. На учебу в этот день не поехал — я учился на токаря-фрезеровщика. Все полицейские, вся власть куда-то делась, русским было проще захватить город. За пару часов в магазинах вообще продуктов не осталось. Толпы людей стояли снимать деньги в банкоматах. Паника, магазины закрываются, еле нашли муку, шоколадки. Так и жили. Потом русские начали кататься по дорогам на танках, творить беспредел, стрелять из автоматов по голубям и воронам. Училище закрылось, я учился дистанционно. Потом русские начали валить столбы с интернетом. Преподаватели уехали. Русские стали в дома ходить — спрашивали, чем вы занимаетесь, почему не учитесь в нашей школе. Они новых учителей завели, коллаборантов. 

Приглашали учиться по русской программе, я не соглашался. Еле-еле родители собрали деньги мне выехать. Проезд с проводником стоил 450 евро. Ехали через Россию. В Армянске — проверка паспортов: заводили людей в будку, спрашивали, кто ты, связан ли с ВСУ. Мне повезло, что дали фээсбэшники разрешение. Оттуда на маршрутке нас повезли в Латвию. На границе отвечал, что еду учиться. 

Любовь из Херсона: 

— Мы с освобожденной территории, но нас сейчас бьют русские, наш дом разрушен, нам негде жить. Это единственный город, который был оккупирован и не было ни одного зеленого коридора. Выезжали мы с дочкой из оккупированного Херсона пешком, по полям в Николаев. Шли практически сутки, не спали. Это было ужасно: море разбитой техники, русские войска из Донбасса — грязные, оборванные. Сидели в этих ямах как грибочки, в касках, дико на нас смотрели, говорили: «У вас курить есть? Покушать есть?» А мы между этими дикими людьми шли голодными. Нас группа была пять человек — сказали, что небольшими группами легче, иначе можете под обстрел попасть. Когда до Баштанки добрались, уже были машины. Мы с дочкой уехали, а муж не мог и всю оккупацию прожил в Херсоне. 

Ее муж Виталий: 

Как под оккупацией жили? Обычно. Воду давали машины по часам, света вообще не было. Я жил без света, 39 дней без воды. Хотя мы живем на Днепре. Что русские издевались — я не был свидетелем. А так — чужие люди. Идешь по улице, проезжает машина, наводит на тебя пулемет. Что у него в голове, вы ж не знаете. Посмотрели, куда ты идешь. Побежишь — конечно, будут стрелять.

Руслан из Сум: 

— Я бывший военный ЗСУ. Сказал — хватит этой войны для себя. У меня друга убили. Русские не остановятся, украинцы тоже не сдаются. А кто поможет выиграть войну? Бундесвер, НАТО, США? Дай бог. Я два года воевал. Я последние три месяца в больнице лежал. Контузии, осколки. Что воевать? За деньги? Лично у меня отец инвалид. Я забрал его, и мы уехали. Если бы не отец, меня бы не выпустили. 

Лера из города Алешки (Херсонская область). На момент написания репортажа она уже выбралась из Тегеля. 

— Вообще-то раньше меня звали Миша, но я уже 11 лет живу как женщина. Закончила школу и начала переход. До оккупации ни разу не сталкивалась с агрессией или дискриминацией. Я просидела в оккупации полтора года, ощутила на себе все от начала до конца. У меня в это время произошел детранзишен — откат в обратную сторону. Нельзя было достать гормоны, нужные мне препараты. А для меня гормоны как инсулин для диабетиков. Я просила маму называть меня моим старым именем, чтобы не было проблем. Однажды русские солдаты зашли попросить водички. Я уже не так сильно похожа на девушку, но мама меня по привычке назвала «дочка». Я вышла, и они, увидев вместо дочки мужчину, подпортили мою шикарную улыбку — прикладом выбили мне три зуба. Мне теперь стыдно рот открывать. 

Я уехала после разрушения Каховской ГЭС. У меня было два частных дома, один из них рядом с кладбищем. У нас размыло кладбище, трупы плавали. Стоишь на балконе, а там трупы плывут, кости, собаки пытаются спастись. Люди помогали, россияне тоже делали вид, что помогают, но сначала требовали российский паспорт. Если у тебя нет паспорта — подыхай, так и говорили. А если хочешь перебраться на сторону Украины — плати деньги. Тогда еще можно было перебраться, но ко мне не добрались бы люди, которые могли помочь, потому что я жила ближе к лесу, вглубь оккупации. Украинские солдаты пытались перебраться, но у них не получалось, потому что их расстреливали. 

Я приехала в Берлин после того, как сошла вода. Нас эвакуировали российские МЧС-ники, собрали на выезде из города. Некоторых людей заставляли идти по воде. Бабушка 80 лет шла — воды где-то по грудь было. Но мы дождались, когда нас забрал большой КамАЗ от МЧС. Стояли часа три в ожидании этой гребаной эвакуации. 

Нас вывезли в Раденск, оккупированное село. Дальше я выезжала с российскими волонтерами. Это так страшно было! Едем в неизвестность, в страну агрессора, которая разрушила мой дом, которая выбила мне зубы. И вот я еду туда ради спасения. Волонтеров не хочу называть, это очень хорошие люди. Я не считаю, что все россияне плохие. Я от них получила помощь в спасении жизни больше, чем от своей страны. Дело не в том, что Украина плохая, а в том, что они просто не могли туда продраться. 

С Раденска мы отправились с мамой в Крым. На границе меня раздевали. Документы у меня были мужские, а у меня как у трансженщины есть грудь. И мне пришлось надувать живот, как бы пивной мамончик. Я специально не мылась три дня, чтобы пропитаться этим мужланством, искала рокерские вещи, чтобы они не подумали, что гей, а подумали, что просто неформал хочет выехать. Меня допрашивали на одной границе десять часов, на другой — семь. Честно, это жестко. Я все снесла на телефоне, говорила, что мой телефон утонул. Они не задавали никаких жестких вопросов. Но сам момент удержания тебя в таком состоянии… Приходилось еще подписывать бумагу, что мы поддерживаем СВО. Те, кто не подписывал, просто исчезали бесследно. 

Там пробыли два дня. Оттуда в Воронеж. Там просидели две недели. А в день моего выезда Пригожин шел на Москву. Как раз через Воронеж. Девочки-волонтеры напуганы, вертолеты летают. Я сижу на крыльце, говорю: «Девочки, мы это пережили, и вы переживете». Но выдохнула я, только когда пересекла границу.

Многие говорят, что если я выехала в Германию через Россию, то не должна возвращаться в Украину, потому что я бросила свою страну и не воюю. Я говорю — а вы бы просидели в оккупации! А вы читали Женевскую конвенцию? Что люди, которые были в оккупации, не должны идти воевать — они считаются пострадавшими! Им пофиг, что я транс. Вы представляете меня с автоматом и в форме? Это, конечно, было бы красиво, но я точно не пошла бы в бой. Почему-то дети депутатов не воюют. Хоть один отправил бы своего ребенка. Если люди увидят, что дети богатых депутатов тоже готовы бороться, а не отсиживаться в Европе, то сами потянутся.

В Тегеле меня не пускали ни в женский, ни в мужской туалет. Говорят: «Если у вас есть пенис, идите в мужской». А в мужской тоже не пускали, потому что я женщина. С большим трудом мне удалось раздобыть ключ в туалет для инвалидов. Но, к счастью, мне быстро помогла одна соцработница и переселила в специальное общежитие для ЛГБТ-беженцев. 

Плацкарт

Когда в терминале С стало не хватать мест, Управление по делам беженцев стало строить павильоны. Павильон — это три палатки с алюминиевым каркасом и жестяной обшивкой, крыша из пластика. Палатки соединены крытыми проходами. По краям — спальные территории на 350 человек, в центре — общая зона, столовая и офисы соцработников. Сейчас используются десять павильонов — жилые Е, F, K, O, M, P, Q, спортзал L, медицинские B и D. В павильонах P и Q живут просители политического убежища из Сирии, Афганистана, Грузии, Вьетнама и Молдовы — всего около 600 человек. В остальных — украинцы, всего их сейчас порядка четырех тысяч. Они подчиняются другому законодательству — размещение украинцев регулируется Европейской директивой о временной защите. Если за обычных просителей убежища отвечает Управление по делам беженцев, то за украинцев — местные власти, коммуны и районы города. «Но они этого не делают, потому что у них больше нет мест, — объясняет Лангенбах. — Поэтому распределение украинцев тоже ложится на нас». Дети с недавнего времени стали ходить в местную школу — за ними приезжает автобус. Но сейчас пасхальные каникулы, и они катаются по ангарам на роликах и самокатах, вызывая раздражение пенсионеров. 

Спальные зоны разделены на длинные узкие комнаты, каждая из которых напоминает отсек плацкартного вагона — двухэтажные кровати вплотную к стенам. С той разницей, что в отсеке не четыре человека, а 14, стены не доходят до потолка, а вместо двери занавеска. Проход между кроватями меньше метра, мужчины, женщины и дети живут вперемешку. По данным Совета по делам беженцев, на одного человека приходится 1,7 квадратных метра жилой площади. 

Наташа из Запорожья: 

— Живем на вокзале. У нас нет ни полок, ни крючочков, все на кроватях. Койки шатаются, если наверху кто-то лежит — это шторм. У соседа запой, он с нами в одной комнате. Оставлять ничего на виду нельзя, потому что воруют. Все документы, все телефоны носишь с собой. Заряжать телефоны — пять точек на 400 человек. Кто-то должен сидеть и заряжать, смотреть, чтобы не украли.

Роман из Херсона: 

— В Тегеле я наушники не снимаю. Очень тяжело сконцентрироваться на учебе. Пришел вечером, хочешь отдохнуть, учить немецкий — все начинают орать, ссориться. Приходится наушники надевать, включать музыку. Мне сегодня учитель немецкого говорит: «Ты отстаешь по программе». Я все понимаю, но мне очень тяжело. Я живу в лагере, здесь неуютно, трудно собраться с мыслями. Каждый месяц мне приходят деньги из Джобцентра, 570 евро, и я снимаю отель на 24 часа, чтобы побыть одному. 

15-летняя школьница из Харькова: 

— У нас живет мужчина, когда я переодеваюсь, он отворачивается, спасибо ему за это. Но есть девочки 15–16 лет, за которыми мужики просто наблюдают. 

Елена из Винницкой области: 

— Бывает жарко, ночью хочется раздеться. Если кровать завесить двухъярусную, они приходили срывали это все — нельзя! А почему нельзя — никто не знает. 

Ее муж Павел: 

— Куртка у меня под головой, брюки под головой. Нам легче, что под кроватью вещи внизу, а как люди, которые наверху? Называю эти комнаты камерами. 

— И еще с собакой здесь тяжело, вот это отметьте пожалуйста, — жалуется пожилой беженец из Краматорска. — Я из-за этого не могу пойти работать. Разрешение давно у меня есть. Но если водителем в «Амазоне» работать, надо стажироваться сначала, рано утром уходить. Почти на целый день, мне некому пса отдать. Он воет и лает. Раньше с сыном оставлял, но по психиатрической помощи в Германии тоже плохо. 

— У вас диагноз? 

— У сына. Диагноз тяжелый. Просто на эту тему не хочу говорить. В июле 22-го мы приехали, уже два года скоро будет. Сначала говорили диагноз, должны подыскать социальное жилье. Но все это забыли. Сейчас он в стационаре, из Тегеля его выселили за то, что он подросткам замечание сделал. За шею взял, тут этого достаточно, сказали, что душил. Это клевета, конечно, потому что, если бы душил, ему бы сразу написали уголовное преступление. Сейчас он в больнице лежит, в Тегель ему нельзя. Дали адреса ночлежек. С собаками туда нельзя, конечно. 

Тегель — один из немногих лагерей в Германии, где принимают с животными. По словам Лангенбаха, питомцами лагеря уже были кролики, крысы, змеи и ежики. 

Бермудский треугольник

Но главная проблема, конечно, не в том, что люди живут как в поезде, а в том, что этот поезд стоит на месте. Украинцы остаются в Тегеле месяцами и даже годами, редко кому удается выбраться раньше чем через полгода.

Женщина из Днепра: 

— Говорят: «Ждите, ждите, до вас не дошла очередь». А чего ждать — сказали бы хоть, какая моя очередь, не говорят — ты первый, десятый, двадцатый… Уже полгода жду очереди. 

Женщина из Одессы: 

— И в другую землю не отпускают. Говорят, я приписана к Берлину, переехать можно, только если там рабочий контракт или замуж выйду. А как я в инвалидном кресле замуж? 

Роман из Херсона: 

— Иногда кажется, что Тегель — это Бермудский треугольник. Джобцентр дает 570 евро в месяц. Это прожиточный минимум. Они готовы финансировать жилье, если ты его найдешь. Но уже не помогают с этим. Ты находишь — мы одобряем. Но арендаторы говорят, что не могут мне сдать, пока я не стану студентом. А студентом не могу стать, пока не выучу немецкий. Вот и сижу тут. 

Елена из Винницкой области: 

— Мы приехали, потому что два года детей не видели. Они еще до войны здесь оказались, у нас уже четверо внуков. Мы к ним ездим на один день, но проживание там не разрешено. У второй дочки недавно ребенок родился, они в Берлине. Вклейку (вид на жительство) уже ждем четыре месяца. Да, мы детей увидели, посмотрели Берлин, Германию. Мы думали — месяц, два, дадут документы, жилье, мы пойдем на работу. Просились в другую землю — нельзя. 

Ее муж Павел: 

— Мы так устали ничего не делать! Мне через 2 месяца 65, но я умираю как хочу какую-нибудь работу. Я чего только не делал в жизни! В армии служил, водитель, электрик, тракторист, комбайнер, по дереву, по стройке. А тут товарища встретил — мы работали вместе на оптовом рынке в Одессе грузчиками. И встретились через 23 года. Теперь вместе тут сидим, ждем.

Марина из Харькова: 

— Почему нас не расселяют? Мы тут уже четвертый месяц. Мы пытались, искали какие-то гостинки. Если это место временного пребывания, то почему нам отказывают? Мой ребенок здесь постоянно болеет, потому что антисанитария. Отец в Украине, не может выехать, не выпускают. Когда мы ходим в эту службу, нам говорят — ждите, нету мест. Мы находим сами, приходим, говорят — нет, до вас еще очередь не дошла. Девочка-соседка нашла жилье, комнату в общежитии, «социал» дал добро, но просит бумажку от Тегеля, а они не подписывают. Говорят — ждите. А после пожара все еще больше затягивается: сгорели все документы. Как мне без документов ходить на курсы, искать работу? Есть тут наш паспортный сервис. Но там говорят — мы можем вам восстановить, но нужно оплатить через приложение банка 180 евро по куар-коду. А у меня телефон сгорел. А наличкой нельзя оплатить. 

Наташа из Запорожья: 

— Хотели распределить в пфлеге — там дом престарелых, дом инвалидов, у меня муж в инвалидной коляске. Сказали — есть возможность, только никому не говорите, чтобы Лешу забрали, а я осталась здесь. Я думаю, это официально делается, но не учитывается, что человек хочет жить семьей. Ну можно там быть целыми днями, а ночевать в Тегеле. Я сначала согласилась, а потом мой Леша приехал к врачу — да не надо мне, у меня все нормально. Иначе его бы забрали, нас разделили бы. А нам плохо друг без друга! Добираться — это время, все пфлеге находятся на окраинах. Так мы вместе хотя бы. Никакого разговора нет о жилье. А выселяют здесь в вагончики — как контейнеры, знаете? Просто с окном и с дверями. Или же селят посторонних людей вместе. И неважно — инвалид, не инвалид, что он может, что не может. 

Ее муж Леша: 

— Получали деньги от социальной службы. Потом перевели в Джобцентр, теперь говорят, надо обратно в социаламт. Они не разобрались, куда нас девать. Подали документы, месяц проходит, ответа нет. Наташа поехала — нас в базе нет. Давили, чуть ли не ругались. Кое-как восстановили. По электронке ничего не доходит, дублируйте, чтобы было доказательство, что вы отсылали. Это все теряется очень часто.

Мы хотим сделать освидетельствование инвалидности. 350 евро назначают пенсию. Но все затягивается. Я термин забивал 18 декабря, ближайший прием 18 марта. Никто не виноват, так тут все поставлено. Ортопед, невролог, нейрохирург, потом собирается комиссия, думают, потом отправляют куда-то еще. И потом еще 5–6—7 месяцев. Может, до 400 евро дадут. Мы надеемся, что Наташа оформит уход за мной как оплачиваемую работу — это от 700 до 1000 евро. И на эти деньги снять квартиру. Надеяться на Тегель бесполезно. 

Бюрократия

Совет по делам беженцев в своем докладе объясняет причину абсурдных путешествий между ведомствами: по закону, пока у беженца нет вида на жительство, его содержит районная соцзащита — Sozialamt. Когда человек становится легальным резидентом Германии, эти функции ложатся на Центр занятости (Jobcenter), который предоставляет социальное пособие, оплачивает страховку, курсы немецкого и аренду жилья (которое еще предстоит найти). Для украинцев все должно быть быстрее: вид на жительство полагается им по умолчанию, в рамках европейской директивы о временной защите. Период рассмотрения документов должен быть очень коротким. Но в реальности получается, что украинцам нужно в общем порядке записываться в очередь в Земельное управление по иммиграции (Landesamt für Einwanderung) — одно на весь Берлин — и месяцами ждать «вклейки», как всем остальным беженцам. А до этого их распределяют в соцзащиту разных районов Берлина в зависимости от… месяца рождения! «Например, апрельские едут в Марцан, а июльские — в Темпельхоф», — объясняет русскоязычный соцработник Андрей (имя изменено). «Июльские невезучие, их социаламт просит ВНЖ, хотя, когда они получат ВНЖ, им социал уже не нужен. Так что июльские без денег остаются очень часто. Все остальные получают как положено, и проблем обычно не возникает. Некоторые просят выписки с украинских счетов — из их выплат вычитают украинские пенсии». 

По всем инстанциям беженцы должны ездить сами, их никто не сопровождает. В каждом ведомстве есть определенные дни и часы, когда работают переводчики. В любом случае нагрузка на соцзащиту вырастает в разы. По оценкам Совета по делам беженцев, там сейчас задействованы в десять раз больше сотрудников, чем потребовалось бы, если бы на территории Тегеля было свое представительство Управления по иммиграции, которое без лишних проволочек оформляло бы всем ВНЖ. Сенатор по социальным вопросам Берлина и двенадцать советников по социальным вопросам округов уже обращались в Управление с таким запросом, но оно, как говорится в докладе Совета, «отказывается сотрудничать».

В результате соцзащита перегружена заявителями, а Тегель — недовольными жителями. Некоторые беженцы обвиняют соцработников в том, что они за взятку кому-то выдают жилье и документы вне очереди. Это полная чушь, уверенно говорит Андрей: «Нам предлагали взятки, но мы даже конфетки не можем взять, нам запрещено!» Среди беженцев и даже соцработников ходят разговоры о том, что сотрудник Тегеля, отвечающий за распределение беженцев по общежитиям в городе, найден мертвым в канале возле лагеря — «это в новостях было, об этом все знают». Но поиск по новостям такой информации не дает. «И, главное, в лагере никто не отвечает за распределение по общежитиям, все решения по жилью и документам принимаются вне Тегеля», — комментирует Андрей.

Конечно же, проблема не в Тегеле, а в крайней перегруженности немецкой социальной системы, которая оказалась погребена под весом собственной гуманности. Но еще есть объективная картина рынка недвижимости:

«Если вы когда-либо искали квартиру в Берлине, вы меня поймете, — говорит Лангенбах. — У нас есть люди старые, больные, у них не было шансов на рынке труда даже в Киеве, Одессе или Львове, и никакой надежды на лучшую стабильную жизнь. Мы не такие хорошие, как они хотели бы — потому что Берлин принял уже от 70 до 100 тысяч человек из Украины. Это создает давление на рынок недвижимости. А приезжает человек в инвалидном кресле, который может жить только на первом этаже. И в старом здании без лифта его не поселить. Это очень сложно». 

— Почему их тогда не отправить в другие земли Германии?

— У нас федерация. Все несут ответственность за своих людей. Никто не рад принимать людей в инвалидных креслах, пожилых, не говорящих по-немецки и с плохими шансами на рынке труда. Никто не говорит — ура, мы возьмем еще 10 тысяч человек. В Германии есть правило: каждая земля должна принять определенную квоту, процент беженцев. В Берлине — 4 миллиона человек, всего в Германии — 80 миллионов. Значит, нам достается 5% всех беженцев. В соседней земле Бранденбург больше территория, но меньше население. Поэтому им присылают вдвое меньше беженцев, чем сюда в Берлин. Хотя места там гораздо больше. Там можно было бы в чистом поле построить Новую Одессу. Но это никого не интересует. А в Берлине нет такого чистого поля, здесь не так много земли для больших проектов». 

Чиновник не в восторге от немецкого трудового законодательства, которое ставит огромное количество барьеров на пути к тому, чтобы беженцы могли начать работать и самостоятельно обеспечивать свою жизнь. 

— У меня есть парень из Афганистана, он там на войне был водителем. Почему ему не разрешают устроиться в DHL? Он водил огромные грузовики со взрывоопасными веществами. Почему ему не дают возможности доставлять пакеты? У нас дефицит рабочей силы, Германии нужно 700 тысяч водителей. Почему даже на самую простую работу в супермаркете требуется сертификат немецкого B1? Уборка, грузчики, на складе — любой человек может выучить три фразы, для этого не надо проходить интеграционные курсы!

Лангенбах заметно раздражен.

— Эти вопросы вам неприятны? 

«У меня вообще не бывает приятных вопросов! — взрывается чиновник. — Никто не говорит: «Ах как хорошо вы все сделали! Как здорово у вас получилось. Как здорово, что вы сделали пункт медицинской помощи, который открыт с понедельника до воскресенья. Как прекрасно, что там есть детский врач! Как здорово, что вы предлагаете социально-психологическое консультирование на русском и украинском языках! А еще на арабском и фарси!» В нашем ведомстве работают 40 тысяч сотрудников, ответственных за беженцев. Турция, Иран, Ирак, Сирия, Украина. Немецкая общественность недовольна, никто не говорит: «Все так прекрасно, нам нужно еще больше солидарности, давайте позовем еще больше народа со всего мира». Где мы их разместим? Нет больше квартир, ну нет! Может быть, в Саксонии-Анхальт или Тюрингии. Но люди туда не хотят. Потому что в Берлине можно годами жить, не говоря ни слова по-немецки. Тут есть сообщества. Но в чистом поле этого нет. Поэтому люди хотят в Берлин, Гамбург, Франкфурт. Но главная цель — это Берлин». 

Содержание Тегеля обходится государству, по словам чиновника, в 35 миллионов евро в месяц. То есть чуть больше миллиона в день, не считая пособий по безработице, страховки, курсов немецкого — это все немецкое государство оплачивает отдельно. 

— Нам говорят: почему так дорого? Дешевле было бы поселить беженцев в гостиницах и хостелах. Но эти люди не понимают, что здесь не только проживание. Тегель открыт 24 часа в сутки. Если вы приедете в два часа ночи с двумя детьми, у вас будет еда, питье и место, где можно лечь спать. У нас работает 1300 человек посменно. Это стоит денег. Охрана, кейтеринг, соцработники, переводчики, врачи, медсестры. Отопление зимой, кондиционеры летом. Любые экстренные меры всегда обходятся государству дороже, чем регулярное строительство. 

Под мирным небом

Абсолютно все украинцы в Тегеле недовольны едой. Питание здесь трехразовое, в общих столовых, из одноразовой посуды, часто вегетарианское. Это бесит жителей лагеря больше всего: 

— Мы же украинцы, нам нужно мясо, борщ, смотреть не могу уже на спаржу и брокколи, — говорит пожилая беженка из Кривого Рога, разводя кипятком пачку «Роллтона». 

— И всего по одному кусочку хлеба дают, даже сахара нет в чай. За что с нас соцзащита вычитает 175 евро? Мы все равно это не едим. Готовить ходим на улицу, там под мостом есть место, где разрешается костры разводить, мы там шашлыки жарим. И то, что приготовили, с собой нельзя принести, волонтеры как услышат запах еды нормальной, сразу кричат: «Пожар». 

И действительно, за мостом возле канала, соединяющего Шпрее с Тегельским озером, горят костры. Когда-то здесь был бар Berlista Berlin — хозяин собирался от него избавиться, но тут появился Олег из Лисичанска, который попросил не сносить вагончик, а отдать его беженцам. Теперь кто-то готовит на кухне бывшего бара, а кто-то — на мангале на берегу канала. 

— У человека, видно, что-то случилось. Тут был просто гадюшник. Я ему сказал — я восстановлю, все сделаю. 

— А как общались? 

— Ну, по телефону, по переводчику. Вот я готовлю, все у меня тут есть. Вот мойка, вода есть, я сделал воду, сам сделал все. Помыли посуду, холодильник, все. Он выкинуть хотел. Вот люди сидят, я пригласил бесплатно кушать. Продукты туда нельзя носить, там плохо кормят, я спаржу не ем, таких вещей не ем. Я даже на костре готовлю, вкуснее получается. 

Олег называет себя «куркуль» — украинское слово для обозначения зажиточного прижимистого крестьянина. Он приехал сюда с женой и пятью детьми — трое общих и два ребенка жены. 

— Я любитель речки, деревни. В городе мне тяжеловато, но переламываюсь. 10 лет в квартире прожил, но купил себе гараж. У меня копейка была семидесятого года, с конвейера, мотоцикл был ретро. Я скуплял ретро, все скуплял, находил такое, что не крашеное, не битое. На шахте трошки робыл, а потом свиней завел. Сперва завел одну свиноматку. Она родила восемь, из них четыре свиноматки. И поехали. За 7 лет я вырастил сто штук. Я выставил себе сараи, никого не нанимал, сам воду провел. И всегда плохой, для жены — мало зарабатываю. Хотя сало, мясо покупали хорошо. Только резал — сразу налетели. Даже не хватало. 

— А кровь пили, когда резали? — спрашивает кто-то из украинцев. 

— Я глоток могу сделать, и все. Это историческое. Дед всегда кружку крови, выпил рюмочку самогона, это было интересно все. Старая традиция. Никто ее уже не помнит. У меня пчел было 50 ульев. Я только-только начал жить. 

Летом 2022 года во время боев за Лисичанск во двор Олега упал снаряд. 

— Жене ногу отбило снарядом. Возле погреба, прямо во дворе прилетело. У нее вся нога в железках. Она год не ходила, на колясках катал. Тогда мы и решили уезжать. Ехали на последних вздохах, на жигулях. На последнем дне, в бою ехали. Сидений не было, матрасы накидали, на матрасах ехали. Потом мы и в Днепре жили, и в Запорожье, и в Киеве. В Запорожье за два года дом смог намутить. Три свиньи купил, курей купил, кролей набрал. 

— А свиноферма в Лисичанске? Что с ней сейчас? 

— Все там осталось. Уже нема ничего. Все, я бомж. Еще там две овчарки и три дворняжки преданных. Плакали, но куда я их. 

Уехали в Германию, когда жена смогла ходить. В Тегеле живут уже месяц. 

— Но я там только сплю, днем сюда хожу. А вчера ночью меня обворовали. Я тут вещи оставил — болгарку, удочки, даже бритву забрали. Стыдоба. Сало даже с холодильника, ребрышки. Ниче, прорвемся, так и до Америки дойдем. Хотя не хочу я в Америку. 

Мимо по мосту проезжает полицейская машина с мигалкой. Дети у мангалов вздрагивают и порываются спрятаться. 

— Главное, что под мирным небом живем, — говорит женщина из Сум. — Пять человек семьи моей остались на Украине. Под завалами моей дачи, когда упал снаряд. Мой муж, свекор, свекровь, отец и мать. Все мои остались там погибшими. Я сюда ради сына приехала, чтобы у него было будущее. Если даже война закончится, Германия без него не останется. 

Если вам нравится Schön, оставьте свой e-mail. Мы не обещаем писать часто, но точно будет интересно!