Я думаю, для этого не придумали слово Кирилл Иванов и Женя Борзых (СБПЧ) — о своей новой берлинской жизни
26 марта в Kesselhaus состоится большой концерт группы СБПЧ — с новыми песнями и старыми, сыгранными по-новому. А 25 мая — берлинская премьера музыкальной сказки «Потерянное зеркальце», психоделического детского мюзикла по мотивам текста Павла Пепперштейна (в оформлении использованы его картины, нарисованные специально для постановки). Поставил спектакль режиссер Олег Глушков вместе с Кириллом Ивановым, участвует в нем вся группа СБПЧ, а также Александр Гудков, Александр Паль и Муся Тотибадзе. Алексей Мунипов расспросил Кирилла Иванова и Женю Борзых, год назад переехавших в Берлин, о том, как город влияет на их музыку и их жизнь.
Кирилл Иванов: «Есть ощущение, что отчаяние сменилось чем-то новым»
Как вообще сейчас устроена жизнь группы «Самое большое простое число»?
С одной стороны, примерно так же, как раньше. Сочиняем новые песни, записываем их, выступаем. А с другой — конечно, все изменилось.
Привычная рутина вроде бы немного успокаивает. Помогает чуть-чуть отрешиться от этого мрака. И даже немного возвращает в предыдущую жизнь. Хотя я по жизни в Петербурге не скучаю. Нет никакой ностальгии. Наоборот, такая странная штука — я сейчас в любой город приезжаю на гастроли и думаю: «Ух ты, как классно, а здорово было бы здесь пожить». Везде, от Бишкека до Парижа.
А раньше так не было?
Я же никогда в жизни не собирался эмигрировать. Вообще не было такой мысли даже. С одной стороны, казалось, что так много всего интересного еще не сделано. А с другой — зачем? И как? Вот сейчас мы гастролируем даже больше, чем раньше, в середине февраля было 5 концертов за 4 дня. Потом пауза, потом опять поедем. Но на концертах большинство слушателей — это наши соотечественники, многие уехали вместе с нами. Ну так, предположительно, нет способа точно оценить. Понятно, что и белорусов много, украинские слушатели тоже ходят — это видно по сторисам в соцсетях, каким-то перепостам. Но насколько массово — сложно сказать, я же не могу на концерте попросить: «Ребята, поднимите руки, кто из Украины», как рэперы делают. Меня такой вид конферанса всегда смущал.
Но постоянные гастроли — здесь обычное дело. Я раньше думал, что это так устроена российская независимая музыка — надо бесконечно выступать, чтобы выжить. А сейчас, общаясь с лейблами и музыкантами, я вижу, что это так устроено во всем мире. Есть узкий слой ультрабогатых музыкантов, и есть все остальные. Меня недавно свели по знакомству с одним американским продюсером, который работает с Кэролайн Полачек, я хотел попросить совета. А, говорит, вы инди-музыкой занимаетесь? Мой первый совет — бросайте это дело, просто забудьте навсегда.
Все в упадке. Денег мало, лейблы не понимают, что делать, музыканты не понимают, зачем лейблы вообще нужны. Ну помогут они сделать так, что про тебя напишет Quietus, Stereogum или Pitchfork (который и сам сейчас загибается), и что? Вот если ты придумал песню, которую полюбили в тиктоке, — это да. Но это трудно спрогнозировать.
Ну что-то дельное он вам посоветовал?
Найти какую-нибудь группу, похожую на нас, напроситься выступать с ними и украсть их фанатов.
Похожую на вас — это типа кого?
Да бог его знает. LCD Soundsystem? Go Team? Что-то типа того.
В общем, все инди-группы зарабатывают концертами. Мы еще раньше были в более привилегированном положении, потому что писали музыку для рекламы и много продавали своей музыки в кино. Сейчас это все кончилось. Видимо, потому, что мы входим в какие-то списки запрещенных музыкантов.
Я видел один такой список — не запрещенных групп, а ньюсмейкеров, за которыми надо приглядывать, — и меня поразило, что там был указан полный состав группы СБПЧ, поименно.
Там были все, даже бывшие наши музыканты, которые давно с нами не играют. Даже наш умерший гитарист. Ну, сидят какие-то дармоеды, которые этим занимаются. Тяжелое от всего этого впечатление. Нет, какой-то эффект, видимо, есть. Вот сейчас группа «Комсомольск» выступила в Мелитополе. Мне очень жаль, что им пришлось это сделать. И одновременно с этим в голове не укладывается — зачем? Я могу только предполагать. И все варианты очень грустные. Но это, без всякого сомнения, очень унизительно.
Вы так много ездите прежде всего из-за того, что это теперь ваш основной заработок?
Вообще-то я очень люблю выступать. Для меня до сих пор выходить на сцену — это просто восторг. Я помню, на корпоративах сталкивался с такими типа профессиональными музыкантами — измочаленными, ненавидящими все это. Которые просто ждут, когда концерт закончится и можно будет свалить.
А сейчас я, помимо восторга, еще чувствую какую-то важность наших концертов. Для меня они точно очень важны. Посреди этого мрака есть возможность выйти и что-то утешительное сказать — и услышать тоже. И обнадежить, и быть обнадеженным. Мне кажется, это немного похоже на концерты времен перестройки, когда люди приходили на «Аквариум» на гигантский стадион не только музыку послушать, но и понять, что они такие не одни, что их много. Это еще и какой-то социальный жест.
Причем дело не в количестве людей. В Москве и Петербурге мы собирали залы на полторы, три, четыре тысячи человек. Понятно, что нам такое в ближайшем будущем не светит. Сейчас на нас может прийти человек 300. Или даже меньше. Менее важным концерт от этого не становится. Я не тоскую по старым концертам. Ну да, наверное, классно выходить на огромную сцену. И когда у тебя на сцене громадная группа, а не три человека, как у нас сейчас. Но прямо скажем, случились вещи куда более важные и печальные.
Меня по-прежнему поражает, что люди приходят, поют наши песни, подходят сказать спасибо. Не все — бывало, что и проклинали. Но вроде бы за последний год этого стало меньше. Сограждане клеймили предателями, это все прилетало, а с другой стороны, украинцы говорили: думаете, сказали «нет войне» — и все? Думаете, вы тут нахрен нужны кому-то? Было такое. Но это же очень понятно. Не чувствую, что это несправедливо. При этом количество подбадривающих слов и благодарностей было на порядок больше.
Когда вы переехали в Берлин?
Год назад. Сперва в Эстонию, а потом сюда. Связано это, помимо всего прочего, с мыслями про детей: где им лучше пойти в школу, какие вообще есть перспективы. Но, кроме того, я давний фанат Берлина. Это какой-то очень понятный и приятный город. Он очень соразмерен человеку. И такой пустынный! Для мегаполиса уж точно. Я ни разу тут не попадал в давку, нигде.
В какой момент у тебя появилось — если появилось — ощущение, что ты уехал, возможно, навсегда?
Моя мама — поэтесса, художник, а еще одно время занималась поэтами первой волны эмиграции, сделала про это несколько книжек — первые издания Поплавского, Одарченко, сборник «Русская Атлантида»… Это было фоном моего детства. Так что задумываться о том, почему люди не уезжали из фашистской Германии или Советского Союза, я начал довольно рано. Мы ретроспективно знаем, что случилось потом, они этого не знали. Но были какие-то знаки, подсказывающие, что все идет не туда. И я их все время пытался на себя примерить. Думал: что должно случиться, каким должен быть этот знак? Чтобы ты точно понял — все, это конец.
В феврале 2022 года я проснулся именно с этой мыслью: вот, это оно. Сразу написал всем участникам группы. Что если даже представить себе, чисто теоретически, что мы решили отмолчаться и ничего не говорить про войну… Хотя мы сразу все сказали, потому что — ну а как? Начиная с 2012 года мы играли каждый год в Украине по 5–6 концертов. Последний большой концерт в Киеве был в декабре 2021-го. У нас там куча друзей, мы сняли там несколько больших клипов.
В общем, я написал ребятам: надо думать, что мы будем делать дальше. Мы, скорее всего, не сможем дальше выступать. Я просто в ту же секунду увидел, почувствовал, что любая живая вещь — все, она тут обречена. Если она будет отличаться от ровного забора и хождения вдоль него, то это гарантированные огромные проблемы, рано или поздно. И все это мы, к сожалению, уже наблюдаем. Вплоть до примера группы «Комсомольск» — это все-таки по масштабу и влиянию, прямо скажем, не Филипп Киркоров.
Первые полгода мы вообще не понимали, как нам быть. Первый концерт сыграли в августе 2022-го, наверное. Не было понятно, возможно ли это, уместно ли, нужно. Что можно и нужно сказать, выйдя на сцену, какие подобрать слова. И потом постепенно начали пробовать по чуть-чуть выступать. Стало понятно, что у этого есть какой-то другой, новый смысл.
Наш переезд вынужденный, состояние понятное — ты растерян, не подготовлен, много неясного. Но я не тоскую по прошлой жизни, у меня нет никакой ностальгии. Может, я ее просто волевым усилием гоню от себя. Потому что, если хочешь жить за границей, нет ничего хуже и вреднее — головой быть в России.
А с другой стороны, почти все мои друзья и близкие уехали. Меня особо ничего там не держит. По каким-то вещам я скучаю. В основном по людям. Не знаю, как я себя ощущаю… У Болмата была хорошая книжка про это, «В воздухе», такой роман про эмигрантов. Это очень точная метафора — такое подвешенное состояние, когда ты завис непонятно где.
Не могу сказать, что я как-то невероятно укоренен сейчас в берлинскую жизнь. Но я пытаюсь. Мне интересно. Эмиграция — это очень тяжело, но можно на это посмотреть иначе. Мало кому дается шанс прожить несколько жизней. Мне эта мысль как-то помогает.
Потому что моя жизнь в России была очень понятной. Я более-менее знал, что меня ждет. Нет, понятно, что горизонт планирования в России — это примерно 7 секунд. Но все равно. Мы бы продолжали выступать, давать большие концерты, что-то придумывать. Рынок рос, какое-никакое имя у нас уже наработано, и возможности, и желания были. Вот придумали музыкальную сказку, да миллион проектов было в голове.
А теперь все с нуля, и понятно, что взрослым людям делать это тяжело. Была понятная, налаженная жизнь, началась другая. Но в этом нет трагедии. Трагедии — они сейчас вокруг нас.
К тому же я трезво осознаю свое достаточно привилегированное положение. Я сам уехал, не то чтобы бежал, друзья помогли мне перевезти инструменты.
Можно ли сказать, что у тебя уже началась эта новая жизнь? Или ты просто перевез свои синтезаторы в Шёнеберг и продолжил работать?
Очень многое изменилось. Возможностей стало меньше, и одновременно — больше. Потому что есть возможность увидеть, какой вокруг большой мир. И попробовать что-то новое. Вроде бы это и раньше было видно, но не хватало времени. Просто руки не доходили.
Ну и, честно говоря, возможность просто спокойно ходить по улице и не переходить на другую сторону при виде полицейских — это очень мощно. Я все время это ощущал в России. Ко мне милиция и домой приходила, в последний раз — в 2021-м, из-за того, что я записал видеообращение в поддержку Навального. И все время автоматически оцениваешь риски, живешь, думая, чего бы лишнего не сказать или не сделать. И в ожидании столкновения. Это и в Берлине пока не очень выветрилось. «Годы потрачены на постижение того, что должно быть понятно с рождения». Я еще не перешел в ту фазу, когда я сам радостно бегу к полицейским чего-нибудь спросить, но то, что это делают люди на улицах, вызывает у меня какой-то варварский восторг.
А нет ощущения, что ваша нынешняя гастрольная жизнь — это не вечная история? Нет опасений, что это льдина, которая со временем начнет таять?
У нас разные идеи на этот счет. Но при этом мне кажется, что ярлык «группы для иммигрантов» — это такое клише, оставшееся от волн прошлой эмиграции. От которого пахнет замкнутым мирком Брайтон-бич. Но сейчас другая история. Нет ничего плохого или оскорбительного в том, чтобы выступать для людей, которые, как и ты, бежали от чего-то.
И, конечно, надо понимать, что перепрыгнуть в другой мир для нас сейчас пока невозможно по объективным причинам. Попасть на какой-нибудь местный лейбл, выступать на фестивалях. Просто по праву рождения. Потому что мы группа из России и поем на русском. Но, возможно, это когда-нибудь изменится. И есть много прекрасных групп, поющих на каких угодно языках, это не мешает им выступать и иметь европейскую карьеру, даже наоборот.
Как ты, возможно, знаешь, группа Little Big сейчас подписывается как Los Angeles-based punk-pop-rave band.
Ну да, Аркадий Волож, израильский предприниматель из Казахстана. А мы типа Berlin-based electronic trio? Это просто нелепо. Кого мы пытаемся так надурить? Да и не получится. Я понимаю людей, которые хотят отодвинуть свое прошлое, но нам от этого токсичного клейма не избавиться. Просто оно не вечно. Нужно время.
При этом вы все-таки не группа «Сплин». Вы электронная группа, у тебя все замешано на любви к синтезаторам. Это очень берлинская история. По большому счету от местной сцены тебя отделяет только русский язык.
Так и есть. Но сейчас мы пишем новый русскоязычный альбом, так что до каких-то других экспериментов — о которых мы думаем — просто руки не дошли.
То есть дело даже не в языке как таковом, а вообще в ситуации. Ну вот мы должны были этим летом выступать в Польше. Есть такая польская инди-группа, Midi Lidi. Они вдруг стали нам писать, сами, это было ужасно трогательно. Мы их не знали, познакомились в прошлом году в Варшаве. Это взрослые чуваки, старше нас лет на 10–15. Их солист — по-моему, профессор в каком-то университете — наткнулся на наши клипы, зафанател, мы подружились, они сделали нам очень клевый ремикс. И позвали на летний фестиваль в Польшу. Обо всем договорились, ну и вот неделю назад получили письмо от организаторов фестиваля, что сейчас все это не очень уместно. Ну, видимо, и правда неуместно.
Не знаю, я люблю нашу музыку. Я тут предвзят, но мне не кажется, что она какая-то отсталая. Что вот тут в Европе какие-то боги, а мы… Да нет, все примерно то же самое. Это вполне себе конкурентный рынок, в котором мы можем принимать участие на равных.
Я про это давно думал, еще когда жил в России. Есть хорошая фраза режиссера Зельдовича: «В России такая беда — всего очень мало». Всех по одному: один певец, один режиссер… Ну правда, на 140-миллионную страну как-то странно. У этого, конечно, есть и плюсы. Если ты хоть что-то умеешь, ты сразу нарасхват. Но это сразу превращается в минус: мало мотивации, все быстро расслабляются.
Но в любом творчестве есть элемент соревновательности, ты же не в вакууме существуешь. И я уже давно решил, что у себя в голове буду соревноваться с какими-то другими группами, не российскими. Это как с сериалами. Не то что у тебя в сутках есть специальный час на русские сериалы. У тебя есть час просто на сериал, и ты выбираешь из всех сериалов мира. Поэтому, когда мне кто-то говорит: «Сидели вчера смотрели русские сериалы», я думаю: почему? Что это за странная отдельная грустная категория? Столько всего классного на свете есть!
Ты думаешь о том, как воспользоваться тем, что может дать Берлин? Скажем, вы как-то ездили в ЮАР записывать альбом. Это неочевидная, дорогая, сложная штука. Здесь ты можешь найти себе музыкантов для любых совместных коллабораций — с курдами, с сенегальцами, с арабскими рэперами, с кем угодно.
Я хочу очень. Просто… Переезд — это сложно. Миллион всяких проблем, о которых ты не подозревал или которые раньше у тебя решались просто по щелчку. От налогов до оплаты радиоточки. Я очень хочу встроиться в местный контекст и что-то придумывать. Но пока только начинаю с кем-то знакомиться и осторожно закидывать удочки.
Я совершенно не хочу оказаться в ситуации, когда я просто перевез сюда свою старую жизнь и сижу под стеклянным колпаком внутри Берлина. Наоборот, я нахожусь в одном из самых интересных с культурной точки зрения городов мира. И при этом еще довольно демократичном. Тут есть и вся эта мультикультурная движуха, и большой мир электронной музыки со своими фестивалями и так далее. Просто время не то. Мы много разослали всяких заявок, но понимаем, что сейчас это стук в закрытые двери. Понятно почему. Надо быть слепым, чтобы этого не видеть. При этом, упаси Господь, я не хочу всех этих нелепых разговоров о судьбах русской культуры. Это все бред, это только в голове у всяких пропагандистов существует. Мы недавно ходили на постановку «Золотого петушка», Коски поставил, параллельно в другой опере премьера «Пиковой дамы», ну и вообще — тут главный дирижер главного оркестра мира кто? В общем, нет тут проблем с русской культурой.
У тебя есть уже какое-то чувство заземления? Когда можешь купить что-то ненужное, пусть даже просто виниловую пластинку на барахолке?
Пластинки — это героин, я с него решил слезть. У меня в Петербурге осталась тысяча пластинок, все, хватит. Я покупаю пластинки только для семплирования и только если они вообще не оцифрованы и не существуют ни в каком другом виде. Пробиваю на Discogs, Spotify, Bandcamp — если они есть в цифре, то зачем? Серьезно, я перестал получать удовольствие от необходимости каждые 20 минут идти переворачивать пластинку.
Но как слушатель ты Берлином пользуешься, ходишь куда-то?
Постоянно. Пять-шесть раз в месяц мы ходим на концерты, в основном в филармонию или в зал Булеза. Тут же невероятное разнообразие — вот мы были в прошлый четверг на офигенном концерте с персидской-арабской музыкой, где один чувак играл на уде, а другой — на кяманче. Хожу периодически на разные электронные, полуэмбиентные концерты, тут такого тоже добра хватает. Мне нравится немецкий камерный хор RIAS, невероятный просто. Был на Марте Аргерих, это просто феерия. А Кирилл Петренко? Помимо того что он невероятный дирижер, он настолько обаятельный! Он как будто бы разрушает миф о злом Карабасе-Барабасе, о том, что дирижер должен обязательно что-то швырять, чтобы все заработало. А он достигает этого эффекта только нежностью и любовью. Невероятно.
Я раньше никогда не играл на фортепиано, недавно начал учиться — и это очень меняет ощущения от концертов. Посмотришь, как Олафссон играет «Гольдберг-вариации», и просто челюсть отваливается. Наверно, со стороны это не так очевидно — ну играет, молодец, делов-то. Но если сам пробовал, сразу понятно, почему таких людей в мире пять человек. И все эти концерты как-то сильно расширяют мой диапазон представлений о том, что вообще можно делать с музыкой.
Ты же пишешь сейчас новые песни? Как влияет на них все, что вокруг? Ты висишь в воздухе. Третий год войны. Все вокруг горит. Это проникает в музыку?
Конечно. Мы сейчас сочиняем новый альбом, и думаю, там нет ни одной не тревожной песни. Просто безоговорочно веселых — нет вообще. Может, и надо было бы вопреки всему что-то такое противопоставить… Но нет.
Наверное, я пытаюсь сделать сложный альбом. Я вижу вокруг бесконечную попытку упрощения. А жизнь очень сложная, это сейчас особенно ясно видно и чувствуется. И мне самому сейчас интересны такие художественные произведения, которые пытаются проявить эту сложность.
На концерте в Берлине мы как раз будем играть несколько новых песен, такой тизер перед премьерой нового альбома. Мы вообще каждый раз стараемся перепридумать программу заново — песен у нас много, есть из чего выбрать. Не хочется превращаться в группу, которая ездит по миру со своими хитами.
Как менялась реакция публики именно за последние два года?
Мне кажется, я не слишком отличаюсь от нашей публики, могу по себе судить. Сначала была ошарашенность и непонимание, возможно ли в принципе выступать или ходить на концерты, уместно ли это, как этот концерт может выглядеть. Вообще-то говорильня между песнями меня раздражает. Концерт — это такая штука, где ты пытаешься войти в очень специфическое состояние и людей привести туда же. Чтобы они на полтора часа оказались в странном пространстве между сном и явью. И на это работает музыка. А весь этот унылый конферанс только мешает. Я не понимаю, зачем это музыканты делают: то ли от непонимания того, чем они занимаются, то ли от смущения.
Но тут я точно понимал, что не могу выйти на сцену и ничего не сказать про войну. Это просто невозможно. Известность — это привилегия, и предполагает ответственность. Еще и из-за этого я не могу себе представить наш концерт в России сейчас. Как это — выйти и просто играть песни?
Сейчас, наверное, это уже и физически невозможно?
Думаю, да. Как ни смешно, нас недавно зазывали на один российский фестиваль — типа, давайте, приезжайте, договоримся, порешаем. Я говорю: чувак, ты с Луны свалился? Ты видел, что мы в соцсетях пишем? А он мне в ответ: да ладно, фигня. Ну, отменят — значит, отменят. Я говорю: нет, не фигня, не получится.
В общем, если говорить про публику, мне кажется, что люди стали чуть спокойнее. Это жутко звучит и грустно, но состояние меняется — все куда-то уехали и более-менее начали свою жизнь заново. Вначале люди были совсем растерянные. Как и мы. И в большем отчаянии, чем сейчас. Сейчас по-другому. Есть ощущение, что это отчаяние сменилось чем-то новым.
У концертов есть огромный терапевтический эффект, для меня тоже. Это не про то, что мы все вместе танцуем в выдуманном веселом мире, а про то, что мы понимаем, как все это тяжело, и мы вместе. Вместе во что-то верим и на что-то надеемся. Это очень мощное чувство, на самом деле.
Женя Борзых: «Про свое эго я вообще забыла»
Кирилл перевез в Берлин свою музыку, и вроде бы ничего не изменилось. Кажется, что твоя жизнь изменилась гораздо радикальнее: ты бросила и театр, и кинокарьеру.
Давай так: из Табакерки я ушла еще до ковида. И года с 2018-го основная моя работа — это группа СБПЧ. Съемки мои были явлением довольно редким, у меня были две большие роли в сериалах, не считая еще парочки, которые даже упоминать не хочется. Не то что я прям бросила театр, потому что я играю в нашей сказке. Можно сказать, что я театр немножко перевезла с собой.
Но здесь, конечно, никаких зацепок по съемкам у меня нет. Для этого нужно, наверное, встать на какую-нибудь актерскую биржу. Но учитывая, что я в России в силу характера себе даже визитки актерской не сделала… Наверное, если заморочиться, зарегистрироваться на европейских сайтах, то и актерская карьера начнется. Пока, честно говоря, просто не могу. Переезд и все бытовые детали высасывают все силы.
Но жизнь — жизнь вообще другая. Не в смысле работы, тут как раз осталось что-то знакомое. В смысле всего остального. Я как-то очень быстро тут повзрослела и обнаружила, что есть всякие дела, которые мне раньше в голову не приходили.
А как у тебя изменились ощущения от концертов?
Начнем с того, что людей приходит в разы меньше. Раньше у нас было стабильно по два больших концерта в год в Киеве, Москве и Петербурге, на несколько тысяч человек. Все довольно благостные, я выходила такой королевой… После войны мы немного потерялись. Где выступать, как, можем ли собрать хоть какой-то зал? Я очень амбициозный человек, мне нравится быть на публике, нравится, когда много людей приходит на меня смотреть. И тут ты приезжаешь в Хельсинки, где концерт на сто человек. И, с одной стороны, ты немного расстроен, что их не две тысячи. А с другой — адекватно понимаешь, что с чего вдруг их тут будет две тысячи. Слава богу, что эти сто пришли, купили билеты! Это значит, им реально надо. И ты как бы себя перенастраиваешь — ради чего ты в принципе выступаешь, что получаешь, что можешь дать.
И сейчас я, при всей моей взрывной эгоцентричной сущности, стала более благодарна всему, что происходит. Если есть концерт — это уже хорошо. Если мы заработали на нем хоть какие-то деньги — вообще супер. Если мы классно проехали с туром, так это просто не жизнь, а сказка. Народу в зале меньше, но ты их лучше видишь и чувствуешь. У нас всегда были немного терапевтические концерты, но сейчас это точно так: люди приходят не просто радоваться, петь и танцевать, а чтобы ты им помог. Про свое эго я вообще забыла. Мы собираемся, чтобы друг другу немножко полечить души, такое у меня сейчас четкое ощущение.
Как ты сейчас вообще?
Я живу в постоянном ощущении, что я что-то не сделала, не успела, сосредоточила свое внимание не на том, что действительно важно. Я растеряна, это факт. При этом счастлива, что со мной моя семья, близкие люди — окей, не все, мама осталась в России. Мне есть чем заниматься — в отличие от многих знакомых, которые уехали и просто оказались в вакууме, потому что не могут заниматься тем, чем занимались раньше. Мои занятия переехали со мной.
Но я теряюсь, пока что плохо соображаю по-немецки, если надо что-то срочно решить, я начинаю плыть — ой, вот уже и Ванек, мой сын, пришел, надо суп готовить, ладно, завтра напишу письмо в Schulamt. Такие постоянные качели.
Я оживаю и становлюсь похожей на себя прежнюю, когда мы выступаем. Тут сразу все понятно: гастроли, концерт, саундчек, мне надо поесть, поспать, потренировать голос и выбрать платье, в котором я буду на сцене. Все, никаких других забот. И я снова веселая, остроумная, красивая, классная. А потом возвращаюсь в Берлин и такая — ага, я не написала шесть важных писем.
Я не жалуюсь, это в целом очень комфортные условия, я всему благодарна. Слава богу, что не в прострации лежу.
У вас было много украинских друзей, вы каждый год давали большой концерт в Киеве. Вы сохранили эти связи?
По-разному. Есть ребята, с которыми мы продолжаем общаться и которые разделяют нас и политический строй, который сейчас в России. Есть те, кто искренне сказал — слушай, ты хороший человек, но мне сейчас сложно общаться. Спасибо, конечно, что ты там волнуешься, но по большому счету donʼt bother me. Из друзей проклял, можно сказать, один.
Среди слушателей — ну понятно, что есть те, кто может продолжать слушать русскоязычную группу, а есть те, кто нет. Кто-то приходит на концерты. Скорее у меня есть такое сложное ощущение в целом — я из России, извините, что так вышло. И многие наши песни сейчас слушаются совсем по-другому.
Взять хотя бы песню «Прах». А уж про «Живи там хорошо» не будем и начинать.
Мы ее, кстати, сейчас не поем на концертах, хотя ее всегда просят. Отчасти именно потому, что просят. Знаешь, в театре публика очень любит, когда артист колется. Типа, вот класс, раскололся, он живой! И некоторые артисты любят с этим заигрывать. Вот этого не хочется. Не хочется быть передвижным караоке.
Но главное — просто непонятно, что она сейчас значит. Живи там — это где? Мы это в Европе поем — кому? Туда, в Россию? Живи ТАМ хорошо? Или здесь, мы это типа теперь себе поем? Или тем, кто в зале? Непонятно. И это, в общем, радостная песня, но я всему этому не рада, понимаешь? Война началась, люди уехали не потому, что этого захотели, многие бежали. Я просто не понимаю, что мне вкладывать в эти строчки. Я ж не просто рот открываю, мне надо это через себя пропускать — а я не могу сейчас подключиться к этой песне.
Что тебе помогает заземлиться в Берлине?
Помогают друзья. Одна моя подружка меня учила — вот ты сейчас переедешь, сразу вырывайся из пузыря этого русскоязычного, налаживай контакт с местными. И я с ней очень соглашалась. Да! Не буду в пузыре! И вот я переехала и думаю — господи, слава богу, что есть этот пузырь, в котором я могу побыть. Какие контакты — я пока как кролик, который от всего шарахается.
Слава богу, здесь очень много всяких классных штук для детей. И мы как родители все время встречаемся, потому что у нас дети, — ходим на всякие воркшопы, прогулки, экскурсии. По сути, и общаемся благодаря им, и узнаем Берлин. Или закидываешь своего ребенка в спортлагерь — там немецкие дети, он с ними в расслабленной форме общается, как-то ассимилируется. Я вижу, что он спокоен, и сама успокаиваюсь. Потому что когда ты мама, то 90% твоего спокойствия связаны с тем, что ты спокойна за ребенка. И наоборот: если у него проблемы, сразу с ума сходишь.
Как группа мы тоже пока в пузыре, давай скажем прямо. Публика русскоязычная, и предложения, которые нам поступают, тоже, скорее всего, будут от местных русскоязычных.
Может быть, для Берлина это не такое неестественное состояние? Вы просто попадаете в мультикультурную часть берлинской афиши. Здесь есть иранские, турецкие концерты, но ходят на них не одни только иранцы или турки.
Мне было бы приятно так думать. Но мне пока сложно представить, чтобы местные пошли на наш концерт вот просто так. Скорее всего, их туда приведут друзья. Это можно переложить на нашу прошлую жизнь: пошла бы я в Петербурге на концерт неизвестной сербской группы, если бы просто увидела их плакат на улице? Ну, наверное, мне должен ее кто-то посоветовать.
Какие у тебя вообще ощущения от Берлина?
Я в Берлине никогда не чувствовала себя чужой. Раньше, когда приезжала, просто было ощущение, что ты в незнакомом районе своего города. Ты его просто не очень хорошо знаешь, но ты на базе. Нет повода переживать. И эти детские площадки невероятные, просто целый мир, можно сидеть там вечно.
Так что я всегда мечтала тут пожить. Просто когда ты тут не турист, а реально начинаешь жить — это совсем другое. Без немецкого, например, не получится, это иллюзия. Поэтому я его грызу и пухну. Завожу смоллтоки с тетушками в магазине. Но я как-то перестала себя ругать и офигевать от того, что я пока не очень хорошо понимаю, а люди рядом уже на B1 сдали. Ну, будет сложнее и дольше, чем я, может быть, думала. В сорок лет уже сложновато. Иногда до слез обидно. Ну ничего. Я не отчаиваюсь.
А любимые места?
Я очень люблю филармонию и музеи вокруг филармонии. Очень люблю Музейный остров. Есть книжные черви, а вот я музейный червь. Я обожаю музеи. И очень медленно по ним хожу. Если решишь пойти со мной в музей, смело иди на час раньше, и, может, к финалу мы придем вместе.
И я очень люблю лес. Груневальд обожаю. Парков здесь, слава богу, много, все классные. Любимыми кафе или клубами я не обзавелась, и не стремлюсь. У меня работа сопряжена с громкой музыкой и большим количеством людей, так что желания типа пойти в клуб расслабиться не возникает. За пределами сцены я интроверт. В гости, в парк и в лес.
У тебя уже есть ощущение, что твоя новая жизнь, в том виде, в каком она есть — это надолго?
Кто это сейчас может знать? Я пока не почувствовала, я не понимаю. Я вообще никогда в жизни не жила вдалеке от дома. Я маму могла не видеть, ну максимум, месяц — и то она была в досягаемости, мы были в одном городе. А сейчас я маму не видела с сентября — физически не обнимала ее. Впервые в жизни. И для меня это пока самое острое переживание, я его-то не могу переварить. Мне хочется все как-то разрулить, и потом я, может быть, смогу ее навестить. Но когда? И смогу ли? Человеку свойственно быть оптимистом, хотя бы в глубине души, и у меня есть такая наивная, инфантильная иллюзия, что все как-то устаканится, и мне не придется делать выбор, думать о том, что я уехала навсегда, но… Но жить в Берлине мне при этом нравится, это точно.
26 марта. СБПЧ «Raz i navsegda». Kesselhaus, начало в 20-00.
(для тех, кто подписан на рассылку Schön, мы пришлем кодовое слово, по которому на входе можно будет получить скидку на билеты)
25 мая. Мюзикл «Потерянное зеркальце». Urania, начало в 15-00 и 20-00. От 6 лет.
Мини-альбом «Милый друг, ничего не бойся», с новыми версиями песен СБПЧ в аранжировке композитора Владимира Горлинского, записанный вместе с вокальным ансамблем NʼCAGED, можно послушать уже сейчас.
Внимание-внимание! Если вам нравится Schön, оставьте свой e-mail. Мы не обещаем писать часто, но точно будет интересно.