Саша Долгополов: «Нахожусь в странном лимбе, как бы нигде»

Саша Кападя (ранее известная как Саша Долгополов) переехала в Берлин в прошлом марте и начала новую жизнь англоязычной комикессы. 25 февраля у нее стартует первый англоязычный европейский тур. Яна Кучина сходила на берлинское выступление Саши, послушала ее новые шутки и расспросила о том, как она переизобретает себя внутри нового языка и нового города.

Саша выступает в берлинских клубах четыре вечера в неделю. Шутит про эмигрантскую жизнь, политику и историческую родину. Английский, язык новой жизни, Саша учит прямо на сцене — запоминая слова, которые она слышит от публики. Чисто статистически, говорит Саша, если писать шутки достаточно долго, рано или поздно станет смешно. 

— Есть ли тут немцы? — радостно интересуется ведущая.

Немцев нет.

— Кто из вас живет в Берлине?

Толпа одобрительно воет. Почти все местные, туристов только трое.

Зал маленький, на стульчиках и диванах поместились человек тридцать, за стойкой еще четверо. Окна украшены гирляндами, в углу стоит микрофон. Мужчина в вязаной ушанке с разбегу заскакивает в бар, но, увидев сцену и алый занавес, пятится обратно на мороз. Все смеются.

На занавесе висит табличка Tabar Comedy. На сцене — высокий трехногий табурет, на который никто никогда не садится. Сегодня «опенмайк», вечер открытого микрофона, — стендап-комики проверяют материал на аудитории. Тестируют на жизнеспособность.

Зал мало смеется, но много хлопает — поддерживает. Бармен честно советует заказать побольше напитков и не сидеть трезвыми. Всем так лучше. Саша выступает последней.

Чтобы продолжать выходить на сцену, Саша уехала из России сначала в Грузию, потом в Эстонию и, наконец, в Берлин.

Берлин — лучший город в Евросоюзе, чтобы учиться выступать на английском языке, говорит она. Больше всего комиков, больше всего площадок и открытых мероприятий вроде Tabar Comedy. И есть места, где можно выступать на русском. «Это хорошее место, чтобы сочетать два этих языка. И сбалансировать свою жизнь. По крайней мере для таких как я — кто много времени проводит наедине с собой и не хочет ни с кем общаться, а потом вдруг чувствует потребность социализироваться».

Внимание-внимание! Если вам нравится Schön, оставьте свой e-mail. Мы не обещаем писать часто, но точно будет интересно.

Она и сама не знает, нравится ли ей Берлин. Сам вопрос ее удивляет: «нравится — не нравится» — это разговоры для туристов, а она в вынужденной эмиграции, и главное для нее сейчас — выжить. А выжить значит работать.

Ты чаще выступаешь на русском или на английском?

На русском я уже не выступаю почти. Только когда еду в тур, чтобы заработать. А в Берлине — только на английском.

На каком выступать сложнее?

Выступать сложно в принципе — неважно, на каком языке. Но у каждого языка свои особенности. Сложность английского в том, что для меня это чужой язык, на нем сложно импровизировать. Ну и устанавливать связи, находить друзей. В Берлине очень много мероприятий на английском, но все-таки это не родной для города язык, поэтому нет внешнего притока ресурсов, который обычно позволяет индустрии развиваться. Например, нет выхода на телевидение. Нет клубов, которые могут обеспечить достаточный заработок для выступающих на английском. Единственный способ карьерного роста — это формировать свою аудиторию через соцсети. С английским сложность в этом.

А с русским?

Потенциально гораздо меньше зрителей. Плюс и у меня, и, думаю, у публики есть ощущение, что не совсем понятно, зачем это все и что мы здесь делаем. Когда я выступала в России, этого не было. И когда я выступаю на английском, тоже.

В России люди ходили, потому что стендап был новым явлением, очень важным, и всем казалось, что это не просто круто, но еще и может повлиять на нашу жизнь. 

На английском сейчас тоже есть такое ощущение. И зрители это чувствуют. Сцена растет, стендап становится интереснее, за ним интересно наблюдать. Тут все — мигранты из разных стран, мы ходим на стендап, чтобы получать какой-то совместный опыт. Это все очень осмысленно. 

А в России было осмысленно выступать на русском. Но в Берлине причина [осталась] одна — из-за денег, это мой единственный заработок. Других причин я уже не могу найти. Потому что потенциала у этого особо нет. Есть какое-то ощущение обреченности. Неважно, опенмайк это или тур. Думаю, все это постепенно будет исчезать. Сейчас нам, возможно, нужны эти выступления как что-то привычное. Но и зрители понимают, что они со временем будут меньше ходить — потому что будут интегрироваться, отрываться от языка, от культуры, — и я это понимаю. Мы находимся в негативной динамике. И это деморализует.

А на английском положительная динамика?

Опыт вообще другой. Комики просто шутят про свою жизнь, и зрители тоже пришли посмеяться, обычные люди. На русском — это еще до войны началось, но с войной приобрело масштаб, с которым сложно справиться — есть ощущение, очень тяжелое, давящее, что все думают только про войну и репрессии. Очень тяжело выступать в такой атмосфере. Тяжело смешить людей, многие из которых в вынужденной эмиграции и думскроллят целыми днями, а некоторые зрители из Украины и так далее. На английском гораздо проще. Хотя там много комиков и зрителей из стран вроде Ирана, где тоже есть войны и репрессии. Но из-за интернациональной атмосферы это сглаживается. А на русском — ужасно концентрированно. И я понимаю почему. И я говорила об этом и продолжаю говорить, но непрерывное напряжение в течение двух лет сводит меня с ума, и я ищу выход и в другие контексты, чтобы сохранить рассудок.

На что похож переход на другой язык для комика? Я знаю, как непросто писателям или журналистам, но каково тебе?

Сначала я очень переживала. Думала, что мне будет очень тяжело из-за того, что я английским не владею бегло. Но поняла одну вещь, которая меня очень поддержала. Меня позвали тут выступить на таком классическом импровизационном пэнл-шоу — собираются несколько комиков и обсуждают новости. На русском я такое умею делать, хотя мне и подготовленный-то материал бывает тяжело рассказывать — я иногда могу забыть слово или запнуться. Но импровизировать по-английски? Я думала, что не справлюсь. 

Но согласилась, потому что стараюсь больше экспериментировать. И в процессе я поняла, что все-таки опыт в некотором смысле конвертируется. Нет такого, что переходишь на другой язык и все прошлое обнуляется. Я придумываю шутку, пользуясь комедийными схемами, структурно. Я думаю образами, а не словами. Слова — это просто инструмент, чтобы донести идею до людей. Когда я шучу по-английски, я делаю то же, что делала на русском.

То есть ты переводишь не слова, а саму структуру шутки.

Да! Главное — понять, что в шутке является заходом, а что добивкой. Я нечасто перевожу с русского на английский, потому что это не очень весело. Не хочется рассказывать старые шутки. На английском у меня полностью новый материал. 

В импровизации у меня сложность пока не в том, чтобы придумать шутку, а чтобы ее быстро сформулировать. На заготовленном материале я более-менее наловчилась быстренько загуглить незнакомые слова — и могу рассказывать. Но я пока не умею делать длинную форму. Я ведь на русском не пишу материал заранее, я обычно на опенмайках или проверочных концертах выхожу на сцену и какие-то мысли и наблюдения пытаюсь развить до шутки. Моего английского на это пока не хватает, приходится заранее прописывать и продумывать, а я так не люблю.

А как вообще можно придумать шутку? Для большинства людей это значит сказать что-то остроумное в ответ.

Да-да, так и есть. Я часто так и делаю. Все самое смешное у меня появляется в процессе общения. Я что-то говорю, люди смеются, и я это записываю. Задача просто в том, чтобы создать нужный контекст для зрителей, то есть перенести на сцену всю ситуацию. Пересказать смешную историю просто, а вот с ходу смешно ответить — сложнее. 

Есть всякие книги, которые помогают разобраться в структурах шуток. Многим комикам это не нравится, им хочется, чтобы оставалась магия. Но, вообще-то, в современном языке стендапа арсенал приемов не очень большой. В альтернативном стендапе они менее очевидные, и за этим интересно наблюдать. Например, Стюарт Ли может рассказывать одну довольно немудреную шутку, но много раз подряд, и какую-то деталь все время меняет. И получается здорово. Либо просто комики делают что-то интуитивное или странное, что у тебя вообще не ассоциируется с комедией.

В твоих выступлениях много шуток про политику, про социальную повестку. Даже писателям бывает тяжело переключиться на другую аудиторию, а у тебя вообще космический уровень сложности — юмор. Сейчас ты выступаешь перед берлинской публикой, в зале сидят люди с совершенно разным бэкграундом, они даже двигаются все по-разному. Ты их чувствуешь? У вас есть взаимопонимание?

Я это не ощущаю как проблему. Я всегда рассказывала со сцены о том, что происходит в моей жизни, делилась мыслями, опытом. Что бы ты ни делал, на это будет аудитория, нужно просто ее найти. Так что я не особо мучаюсь по поводу того, что у нас с ними разный опыт и что я их не понимаю. Я и не пытаюсь их понять! Я просто пытаюсь писать хорошие шутки про свою жизнь. Если они смеются — значит, шутка работает, если нет — переделываю. Все как прежде. 

Я бы даже сказала, что мне сейчас больше нравится работать. В России везде были люди, которые меня знали. Это меня путало. Когда они смеялись, я думала: «Это потому, что они меня знают». Когда реагировали плохо — думала, что это потому, что они меня знают и я им не нравлюсь. Это немного размывает уверенность в себе. Плюс еще есть такой нарратив среди российских комиков, что, если ты профессионал, ты должен уметь рассмешить любую аудиторию. А если работаешь только для своих, ты как бы не тру. Зрители смеются просто потому, что они тебя знают и ты им нравишься.

Я только в Берлине поняла, как меня это подтачивало. Насколько я себя неуверенно чувствовала дома последние несколько лет, когда у меня появилась медийность. А здесь, если они смеются, я понимаю, что это исключительно из-за шутки. Они меня мало того что не знают, так еще я на этом языке с трудом разговариваю. Это должна быть очень хорошая шутка! И это меня очень поддерживает.

Еще важный момент: здесь совсем другой контекст. Англоязычная среда очень разношерстная: из разных стран и культур, с разными проблемами. Есть атеисты, есть религиозные люди, есть квиры, есть консерваторы. И комики разные, и зрители. Я тут впервые ощутила, как важно быть в шутках осторожной. Я это старалась делать и в России, но это было теоретическое знание. Потому что в России, на самом деле, всем похуй. Если ты скажешь или сделаешь что-то неэтичное, единственные, кто может тебя за это поругать, — это другие леваки типа тебя, которые тоже в теме. Но ты никогда не встретишь тех людей, из-за которых все переживают, понимаешь? Они есть в России, конечно, но их нет в инфополе, их нет в политике, у них нет субъектности. Если ты обижаешь угнетаемые группы, у тебя не будет никаких проблем. Если они будут возмущаться, они только хейта на себя навлекут — и все. 

И хотя я старалась быть очень аккуратной, я только здесь начала ощущать, что это имеет практическое значение. Я рада, что немного секу в теме и мне легче случайно не натворить какую-то фигню.

А в России?

В России не то что я была единственная, кто об этом беспокоился, но уж точно я была в меньшинстве. На всех шоу, на которых я выступала, я была в этом смысле в одиночестве. А здесь у людей этот навык с детства. Они видят, что люди очень разные, их этому учат в школе, они это видят в медиа, слышат разные голоса, умеют уживаться друг с другом. В этом я вижу только плюсы. 

В России общество насильно сделано безликим и однородным, от этого и стендап тоже сложно делать. Посмотри любое американское выступление: куча отсылок к знаменитостям, разным событиям года… А в России все вокруг войны, и кажется, что кроме войны ничего не происходит. А раньше было все вокруг Путина. Это ужасно грустно. Ощущение, что время застыло и жизнь застыла, и это не парализует твою работу полностью, конечно, но очень ее осложняет. Когда вокруг богатое культурное поле, и жизнь кипит, и много разных людей из разных стран, есть откуда черпать материал для шуток. А когда война и Путин…

Как ты знакомишься с новыми людьми?

В основном благодаря стендапу. Я всегда прихожу заранее и остаюсь после мероприятий, чтобы поболтать, посоциализироваться, подружиться. Я поэтому и начала выступать на английском. Я уже не чувствую себя запертой в русскоязычном пузыре, вижу, что есть другая жизнь и что моя собственная жизнь тоже имеет какие-то перспективы, что она не закончится здесь, в этом городе, в компании десяти людей, которые сходят с ума так же, как и я. Это очень поддерживает.

Я не рву связи со своими русскоязычными друзьями, но стараюсь не добавлять в свою жизнь еще больше русского. Поддерживаю то, что есть, но дальше уже пытаюсь все делать на английском.

А дейтишься ты тоже только на английском теперь?

Ну, скажу так: я стараюсь искать людей на английском, а на русском… Только если я вижу, что люди проявляют инициативу. Я соглашаюсь, почему нет. Но сама не трачу ресурсы на то, чтобы искать романтические контакты среди русскоязычных людей. Все свои силы я направляю в англоязычное поле.

На последнем концерте ты сказала интересную вещь про свой каминг-аут как небинарной персоны: в России было так страшно жить, что ты решила, что доживешь мужчиной, а там разберешься. Я хотела тебя спросить: как ты здесь себя чувствуешь?

Я стала себя чувствовать побезопаснее. Но пока не понимаю, с чем это связано. В России я себя чувствовала гораздо безопаснее до того, как стала медийным человеком. Я себя и на сцене смелее чувствовала, и в целом в жизни. Не знаю, как я себя буду чувствовать здесь, если у меня появится медийность, а вместе с ней — внимание и хейт. Не знаю, будет ли он, какой он будет. Пока не было возможности сравнить. Но пока я чувствую опасность только в том, что меня могут депортировать, отобрать документы или, не знаю, выкрасть и увезти в Россию. Или отравить, например.

Недавно выложили вырезанный кусок из «Порараз Бирацца», который мы сняли в Тель-Авиве, про слух о том, что патриарх Кирилл ходит на оргии. И я прям снова стала испытывать все те ощущения, которые я испытывала дома в такие моменты. Страшно, что до тебя докопаются, даже когда ты здесь. 

Все мое чувство небезопасности связано скорее с моим прошлым, с Россией и с моим статусом мигранта, но как квир я себя чувствую более-менее нормально. Вообще, на русском я нахожусь в таком странном лимбе, то есть как бы нигде, ни в каком контексте. Мне не надо беспокоиться о том, что меня посадят в русскую тюрьму. Но и о том, что меня отменят, если я ляпну что-то не то, тоже — я пока не нахожусь в этом глобальном европейском контексте. Это очень свободное чувство. Я могу говорить много того, что я не могла бы говорить дома и не могу говорить здесь на английском.

Иногда я что-то говорю со сцены, а потом понимаю: бля, если бы комики, с которыми я тут общаюсь, услышали то, что я сказала на русском, у меня был бы с ними как минимум сложный разговор. На английском я исхожу в первую очередь из того, что мои слова могут быть чувствительны для сидящих в зале людей. Я хочу, чтобы на моих выступлениях они чувствовали себя безопасно.

Люди общаются с тобой после выступлений?

Я пока не делала ничего такого, чтобы ко мне доебались, но я знаю, что это может здесь произойти. И для меня это по-человечески важно. Я много думаю про кэнселлинг. И совершенно не разделяю ту критику кэнселлинга, которую часто можно услышать в России: «Ой, отменили любимого комика, а что он такого сделал…» А я вот в России много кого пыталась отменять, особенно среди комиков. Мне казалось, что это важно. Я думала, что можно добиться изменений в обществе, хотя бы в своем маленьком комьюнити. 

И знаете что? Это вообще не сработало. За все эти годы никого не получилось отменить, призвать хоть к какой-то ответственности. Да, это было важно для моих зрителей — это единственный эффект, который я ощутила. Но они бы и без этого нормально выжили. А я просто растеряла все связи, вот и все. С каждым, кто накосячил, я принципиально разрывала отношения. 

Когда началась война, уехало очень много комиков, с которыми мы хотя бы отдаленно вайбили одинаково. Было чувство, что стендап начал меняться. Но сейчас это уже в прошлом. Есть ощущение, что уехали все, для кого были важны эти принципы, и сообщество потеряло последние сдерживающие факторы. Стало еще больше сексизма, еще больше гомофобии, еще больше шовинизма. Раньше я с этими людьми пересекалась на опенмайках или на шоу и, может, их хоть чуть-чуть это сдерживало. Было хотя бы немножко стыдно. А сейчас так много комиков уехало, и между нами такая пропасть… Осталось немало хороших комиков, по которым я скучаю, но также и много тех, у кого с началом войны и отъездом множества коллег отпала последняя необходимость притворяться людьми.

Я в последнее время много думаю о том, как работает кэнселлинг. Мне кажется, он скорее помогает человеку или группе, которая кэнселлит, набрать медийный вес, привлечь к себе внимание. Но он же обрубает связи. И это очень опасно. Во-первых, ты лишаешь связей в первую очередь самого себя и, когда ты будешь в опасности, никто не придет тебе на помощь. Во-вторых, это не решает проблемы, а просто разделяет людей. А проблемы только усугубляются. 

Кэнселлинг — это инструмент, но его надо использовать в самую последнюю очередь. Пока ты можешь выстраивать диалог с людьми, пока у тебя есть ресурсы, влияние и возможности, это стоит делать. Потому что кэнселлинг ничего не меняет глобально, он просто позволяет изолироваться от происходящего. Но если твой интерес — решить проблему, то, наверно, стоит пробовать сохранять связи.