Я плохая мать? Анна Наринская — о берлинской выставке The Bad Mother, тревожной для любого родителя

The Bad Mother — небольшая выставка в культурном центре с топографическим названием Haus am Lützowplatz.

Сама история здания похожа на экспресс-курс по истории Берлина, что, правда, со здешними домами не редкость. Этот особняк был построен в конце девятнадцатого века в эклектичном «вильгельмианском» стиле. В 1938 году хозяева-евреи были оттуда выселены, и помещение быстро и радостно заняла Ассоциация художников Берлина. Во время войны здание было сильно повреждено, а в пятидесятые псевдобарочный фасад восстановили и открыли там культурный центр, где проходили значимые для Западного Берлина выставки — в частности, там показывали еще недавно запретное «дегенеративное искусство». 

Сегодня это интересная площадка, которая балансирует между галерейностью и музейностью, там часто показывают проекты с сильной кураторской концепцией, и я часто проверяю, что там делается. Так что про выставку The Bad Mother я узнала, когда она еще только готовилась, но сходила только сейчас (продлится она до 11 февраля). Честно говоря, я долго не могла собраться — потому что боялась.

Анонс сообщал, что выставка рассказывает о «матерях, которые не оправдывают собственных ожиданий и чья реальность представляет собой континуум между самопожертвованием и самоутверждением». 

Сама туманность этого описания вызвала у меня нервную реакцию. 

Материнство, мне кажется, травма для всего моего поколения. Всех, кто родился в конце шестидесятых и в семидесятые. Причем «официально» мы стали плохими матерями прямо по ходу нашего материнства. То, как я, например, поступала со своей рожденной в середине девяностых дочерью, уже во время младенчества моего сына (между ними семь лет разницы) считалось «безжалостным», а сейчас уже проходит прямо-таки по рангу «преступного». 

Когда я рассказываю теперешним молодым родителям, что клала свою новорожденную девочку спать в строго определенное время, закрывала дверь, чтоб не слышать ее криков и уходила, — потому что только так я могла приучить ее к «режиму», а это было необходимостью, которую мне не приходило в голову поставить под сомнение, — на меня смотрят как просто на изувершу. И ведь не то чтоб мне нравилось сидеть за тонкой стенкой брежневской многоэтажки под все-таки доносящиеся младенческие вопли. Это было жертвой. Но я знала, что так правильно.

Еще страшнее теперь вспоминать о «шлепании» за всякие провинности, о полном, в теперешнем понимании, нарушении детских границ, о навязывании детям своей жизненной системы координат — всё, всё это я делала. Я, впрочем, отчасти извиняю себя тем, что сама прожила ровно такое детство и была в нем абсолютно счастлива, но при этом понимаю, что концепция счастья могла за это время измениться, и то, что я считала совершенно естественным, мои дети таковым уже не считают.

Но гораздо труднее, чем осознать тот факт, что набор жизненных правил «хорошего родителя» за время взросления моих детей претерпел изменения, оказалось пережить сегодняшнюю диспозицию, согласно которой родитель всегда по умолчанию неправ. Что сакральные и ни на что не похожие, как нам казалось, отношения родителей и детей можно рассматривать как просто иерархические отношения, отношения с дисбалансом власти — и тогда выходит, что кричащий на подчиненного начальник и кричащий на ребенка родитель совершают одно и то же преступление. Такой взгляд сегодня — мейнстрим. И с ним я смириться никак не смогла.

Впрочем, никто меня не спрашивал, смиряюсь я с этим или нет. Помню, однажды меня позвали выступать в дискуссии о родительстве, и я очень осторожно сказала, что хотя детские травмы ужасны, материнские травмы тоже нельзя сбрасывать со счетов. Такого солидарного возмущения я, по-моему, никогда не вызывала, а у меня в этом смысле большой опыт.

В общем, от этой темы я начинаю чесаться. И хоть вроде бы понятно, что вряд ли экспозиция не школьного уровня позволит себе суперпрямолинейность (ну, не будет же выставка «Плохая мать» просто про плохую мать!), но, чтоб пойти туда ногами, мне пришлось сначала терапевтически созвониться со своими, разбросанными по разным континентам выросшими детьми, и они меня подбодрили в том смысле, что я, конечно, не без греха, но все ж не то чтоб прям bad-bad.  

Впрочем, войдя в галерею, я выдохнула. Если эта выставка кого-то и порицает, то не таких как я, а общество, которое, с одной стороны, предъявляет непомерные требования к женщине, выполняющей материнскую работу (не считая это к тому же настоящей работой), а также стереотипизирует само понятие материнства.

Название выставки повторяет название открывающей ее работы: литографии Луиз Буржуа 1997 года. На ней маленькая девочка прильнула к ноге матери, а та отвлеклась и молоко из набухшей груди капает на землю.

Творческая биография Луиз Буржуа представляет собою психоаналитический перевертыш: вопреки заповедям Фрейда, она всю жизнь выясняла отношения не с матерью, а с отцом. Даже больше — она и художницей стала, в каком-то смысле, из ненависти к отцу: «Я начала заниматься искусством, потому что оно отгораживало меня от тяжелых обеденных разговоров, когда мой отец рассуждал, какой он добрый и замечательный. Я брала белый хлеб, смачивала его слюной и лепила фигурку отца. Когда фигурка была готова, я начинала отрезать ее руки и ноги ножом». 

Мать же в космосе Буржуа — это защита (от отца) и жертвенность. Ее главный символ — знаменитая скульптура Maman, изображающая огромного паука. Мать Луиз Буржуа занималась реставрацией гобеленов, но дело даже не в аналогии («плела нити как паучиха»), а в заботе и охране, которую паучихи дают своим детям: «живот» скульптуры представляет собой металлическую сетку с тридцатью двумя мраморными яйцами.

Я тоже всегда любила пауков и исступленно читала детям «Паутину Шарлотты» Э. Б. Уайта, срываясь в конце, там где паучиха умирает, на слезу. (Боже мой, неужели мои дети воспринимали это мое настойчивое чтение как насилие?)

Но центральный экспонат выставки в Haus am Lützowplatz все-таки не эта небольшая картинка, а видеоинсталляция южноафриканской художницы Кандис Брейтц «Мать» (2005). Обычно она показывается дуплетом с так же устроенным проектом «Отец», но здесь матери выступают соло, и это хорошо. 

В темной комнате шесть экранов. В каждом из них — по знаменитой актрисе. Фэй Данауэй, Сьюзан Сарандон, Мэрил Стрип, Дайан Китон, Джулия Робертс, Ширли Маклэйн истерят, немного плачут, шепчут, вздыхают, молчат. Все они «вырезаны» (реально вырезаны — просто фигура на черном фоне) из очень-очень известных голливудских фильмов, где эти актрисы играют роли женщин, остро переживающих материнство или даже просто желание/нежелание стать матерью. 

Все эти фильмы сняты в последнее двадцатилетие прошлого века, когда в моду вошла психотерапевтическая открытость. В свое время они считались очень смелыми, очищающими материнство от сахарной пудры, которой оно покрыто в массовой культуре.

Идея художницы здесь состоит в том, чтобы высветить стереотипизацию «второго уровня». Потому что «сложная» мать, мать упрекающая, мать, временами жалеющая о том, что завела детей, и даже решающаяся (иногда) их бросить, — это тоже штамп, и его «как бы сложность» делает его даже большей банальностью. В массовом сознании истерика и горечь стали такой же обязательной частью материнства, как когда-то ощущение «осуществленности», которое, считалось, дает женщине именно материнство.

Но, честно говоря, я, сидя в этой темной комнате с шестью экранами, почувствовала совсем другое.

«Вытащив» этих актрис из их фильмов, Кандис Брейтц создала свое кино с невероятном кастом. Кино о шести женщинах, по-разному переживающих себя и очень точно друг на друга реагирующих: где-то минуте на пятой просмотра создается впечатления, что актрисы из разных фильмов находятся в неочевидном, но интенсивном диалоге.

Полчаса, которые я там провела (я посмотрела видео два раза подряд), — это было время, когда я вообще, ну вообще не корябала себя вопросом: плохая ли я мать.

В общем, хорошая выставка.

Сходите, посмотрите.

Это, кстати, бесплатно.