Облачная комиссия Концерты Марты Аргерих и Даниэля Баренбойма в Берлине

В Берлинской филармонии прошла концертная серия с участием пианистки Марты Аргерих и дирижера Даниэля Баренбойма. Два старых друга, великих и уже очень пожилых музыканта, встречались с любимым городом и любимой музыкой, и эту встречу сложно было не воспринять как прощальную. О том, как прошли исторические концерты, рассказывает Алексей Мунипов.

«Я знаю Марту с 1949 года. Мы познакомились в Буэнос-Айресе — мне было семь, ей восемь. На свете есть всего несколько человек, которых я знаю дольше, чем Марту. И хоть мы потом не особо много играли вместе, в последние годы делаем это все чаще. Играть с ней — величайшая радость моей жизни».

Колонку под названием «Моя жизнь с Мартой Аргерих» Даниэль Баренбойм написал в 2016 году, и сейчас в ней можно поменять только цифры. В этом году ему 81, ей 82. Он тяжело болен и в октябре прошлого года заявил о завершении концертной деятельности, она и так всегда была склонна к неожиданным отменам — то, что эта серия концертов в принципе состоялась, можно считать маленьким рождественским чудом. У каждого из них богатая история отношений и друг с другом, и с этим залом, и с Берлинским филармоническим, но именно в таком сочетании они встретились только в этом году. В общем, было понятно, что это будет полтора часа слез и что обстоятельства вечера рискуют заслонить собственно музыку.

Но Аргерих не дала этому случиться. Она ворвалась на сцену, благосклонно приняла, не сказать вытерпела, овации, вытерла нос салфеткой, молниеносным движением зашвырнув ее куда-то в рояль, деловито поправила табуретку и впрыгнула во Второй фортепианный концерт Бетховена как в любимую ванну. Аргерих даже не пыталась примерить то возвышенно-отрешенное выражение лица, с которым пианисты обычно дожидаются своего вступления, — она ухмылялась знакомым пассажам, закатывала глаза, кивала музыкантам, одобрительно хмыкала и пару раз бросила в зал недоуменный взгляд, как будто не вполне понимала, что здесь делают зрители. В этом не было никакой высокомерности, просто весь фокус ее внимания был обращен не в зал, а на сцену — на музыку, которую она готова была подхватить и вести, делая чужие фразы своими, и на людей, которые посвятили жизнь тому, чтобы она всякий раз звучала по-новому.

Чем дальше она погружалась в свою партию, тем больше становилась похожа на хозяйку, которая увлечена готовкой настолько, что перестает замечать все вокруг. Она наклонялась к клавиатуре, подпевала каденциям, закрывала глаза, помешивала, подбрасывала, временами напоминая колдунью из «Унесенных призраками». Она и готовила, и кормила, и наслаждалась собственной едой. И если все это может показаться совершенно надуманным, то быстрые взгляды, которыми она обменялась с Баренбоймом после первой, виртуозной части концерта, невозможно было понять двояко — они значили буквально «ну вроде норм сегодня, да?». 

Во всем этом было столько кайфа и непосредственности, и нежного дружеского присутствия, что легко было забыть о том, что дирижирует оркестром человек, который только что на наших глазах с огромным трудом дошел до дирижерского пульта (и дирижирует сидя, потому что больше не может стоять); что это третий из серии изнурительных концертов и после такого же январского забега Аргерих отменила все свои последующие выступления из-за проблем с сердцем. В кулуарах говорили, что последний концерт был на грани отмены, поскольку Баренбойм очень плох, и все же он состоялся. Правда, на нем у них уже не было сил на бисы, а на первом они еще и играли в четыре руки — как замечал Баренбойм, в детстве они учились у одних педагогов и руки у них поставлены совершенно одинаково: «Нам вообще не нужно ни о чем договариваться, у нас одна школа, просто на физическом уровне — если посмотреть со стороны, то кажется, как будто играет четырехрукий пианист». 

Глядя на них, несложно было упустить из виду, какая музыка у них получается. Современник Бетховена, критик Фридрих Рохлиц писал, что концерт — «вершина музыки в выражении деликатного в противоположность симфонии в выражении возвышенного». Бетховен решительно сближал два этих жанра, симфонизируя концерт, но, слушая Аргерих и Баренбойма, невозможно понять, почему одно исключает другое — у них деликатность и возвышенность идут рука об руку. Вообще это вещь броская, легкая, написанная совсем молодым человеком, полная знаменитой «жемчужной техники» и — в финальном рондо — бравирующая несколько грубоватым юмором и бесконечными сменами акцентов. Но ни виртуозность пассажей, ни музыкальные шуточки не способны были заслонить общего ощущения — как будто бы на наших глазах истаивает громадный пласт давно отзвучавшей музыки, и два человека, верно ему служившие, провожают его глазами, как пропадающие на ветру облака.

Это особенно было заметно в финале лирического адажио, где и Аргерих, и оркестр замедлялись и затихали, чтобы из обертонов рояля и призвуков струнных на секунду родился призрачный памятник искусству, которого больше не будет. Это очень странное место, написанное не в 1789-м, а словно бы вчера; золотая игла, пронизывающая эпохи и выныривающая где-то в районе «новой простоты» конца XX века, бесконечной квинты Ла Монте Янга и постлюдий Сильвестрова. При этом и в самых быстрых, и в нарочито медленных пассажах Аргерих ни на секунду не теряла качества, ценимого и самим Бетховеном, — схожести с человеческой речью. Шиндлер, его первый биограф, сравнивал игру композитора с речью оратора, полной пауз, контрастов и риторических акцентов. Пользуясь нотами Бетховена, Аргерих не столько играла, сколько размышляла вслух. И поскольку эту вещь она играла в своей жизни много раз и нетрудно сравнить разные исполнения, можно констатировать, что речь, которую она произнесла в Берлинской филармонии на прошлой неделе, была особенно светлой и горькой.

После Второго концерта еще давали Третью симфонию Брамса, и казалось, что на нее уже сердечного ресурса у зала не останется. Даже тот, кто никогда не был в филармоническом зале, прекрасно знает тему из третьей части — один из самых популярных поводов для оммажей и воровства в истории музыки (см. песню Джейн Биркин «Baby alone in Babylon», тему из сериала «Ликвидация» и фильма «И это все о нем» и пр.). Но певучая кантилена лишь оттеняла то, «о чем» в этот вечер была эта симфония — со всеми ее бесконечными расходящимися тропами, аллюзиями и зашифрованными мотивами, главный из которых скрыт за тремя нотами f-a-f — frei aber froh, «свободен, но счастлив», любимый девиз композитора. Это странное «но» (ведь свободен и значит счастлив, oder?) — лишь одна из загадок симфонии. Музыковеды любят писать о том, что музыка Брамса — это редкая возможность наблюдать, как разворачивается ткань памяти, что вся она буквально соткана из воспоминаний, но в этот раз особенно слышна была и ее изнанка — покрывало забвения. Как будто полощутся на ветру бесконечные молитвенные флаги, исчезая на глазах. «Буря страстей отгремела, мягко струится свет» — так описывал финал симфонии Михаил Друскин. И мы наблюдаем за тенью и светом — и за тем, как за кулисы под бесконечные овации зала с трудом уходит человек, благодаря которому у нас была эта возможность.